Прыжок - Симона Лапперт

— Но, Томмазо, вы бы видели ее! Она идеальна, senza fronzoli, ничего лишнего — мечта! Именно то, чего недостает в коллекции! Тот, кто сделал эту шляпу, — настоящий гений.

— Хорошо. Тогда постараюсь связаться с редакцией и все выяснить.

— У нас мало времени, — сказал Эрнесто. — К завтрашнему вечеру мы должны найти шляпу, иначе придется отменить шоу на следующей неделе. — Он испуганно прикрыл рот рукой. — Томмазо, — произнес он почти беззвучно, — а что, если человек, сделавший эту шляпу, давно умер, что, если тот парень купил ее у торгаша или вообще в Австралии у какого-нибудь пастуха? Dio mio[12], мои нервы, я уже стар для подобных мытарств.

— Вы нашли то, что искали, синьор, — сказал Томмазо. — Теперь я найду то, что вы нашли. Пусть это будет моей заботой. Все сложится.

Эрнесто кивнул.

— Пакуйте и мой чемодан, — попросил он. — Я поеду с вами, куда бы нас ни занесло. Здесь мне остается только сходить с ума.

Феликс

Он не знал, как долго уже сидит на краю кровати с подушкой на коленях, которую хотелось скинуть, и со стаканом теплой колы в руках. Он чувствовал себя пациентом, который отказывается принимать лекарства и со страхом ждет, когда врач огласит диагноз. Он тратил все свои силы на то, чтобы не фокусироваться ни на одном из образов, возникающих в голове. Он пытался сосредоточить внимание на том, что видел вокруг. Темно-коричневая жидкость дрожала в стакане, о стеклянные стенки разбивались крошечные волны, возникавшие всякий раз, когда где-то в доме хлопала дверь или кто-то энергично шагал этажом выше. На тумбочке возле кровати лежал ключ, принесенный Каролой. Маленький ключ от комнаты с непропорционально большим брелоком, на котором была выгравирована цифра 2. Феликс знал, что Розвита сдает три гостевые комнаты, однако никогда не видел их изнутри. Просторная комната с окном во внутренний двор. У окна — кресло с ушами из светло-зеленого бархата в тон занавескам, рядом журнальный столик, на нем бутылка воды. У двери — комод с мраморной столешницей, где стояло фарфоровое блюдо с фруктами и ваза с сухоцветами. Над комодом — зеркало в аккуратной золотистой раме. Слева от окна — узкий деревянный шкаф. Феликсу стало интересно, существуют ли на свете люди, приезжающие на отдых в Тальбах, да с таким количеством одежды, что требуется целый шкаф. Он провел пальцем по наволочке с голубыми цветами. Все здесь напоминало дом его бабушки. Сухоцветы, бархат, металлический каркас кровати, окрашенный белой краской. Сейчас он бы многое отдал за кружку бабушкиного какао с песочным печеньем, за ее любимую фразу: «Утро вечера мудренее». Феликс поставил стакан на тумбочку, взбил подушку и положил ее обратно к изголовью. Он встрепенулся от холода и закатал рукава. Волоски на предплечье стояли дыбом. Возможно, нужно открыть окно, снаружи воздух определенно теплее. Он встал. Широкие половицы заскрипели под ногами. В щелях между досками скопилась пыль. Не смотреть вниз. Просто идти дальше. Повернуть оконную ручку, высунуть голову в теплый воздух. Дышать. Не отдаваться образам в голове. Феликс оперся руками на подоконник. Внутренний двор был наполнен ароматом сирени, слышался звон посуды и кошачье мяуканье, только издали доносились полицейские сирены. Детский смех отражался от стен. Феликс повернул голову в сторону, откуда раздавался смех. На небольшом клочке газона у дома напротив стоял батут. Двое мальчишек прыгали ввысь, радостно взвизгивали, снова отталкивались ногами, переворачивались в воздухе, старались прыгнуть как можно выше, толкались. Феликс впился ногтями в подоконник. Рефлекторно закрыл глаза. Он не уследил, расслабился всего лишь на миг, и в голове снова отчетливо прорисовались образы: узор на обивке дивана, его фактура, пылинки кружатся на свету, четыре детские ножки в грязных ботинках, коллекция фарфоровых котиков на полках, покрытая толстым слоем пыли. Звуки теперь тоже стали громче: смех, кашель, скрип пружин дивана, когда кроссовки касаются обивки. Натяжение батутного полотна передалось ему. Его трясло, ноги стали ватными. Он закрыл окно и отвернулся. Но это не помогло. Образы уже вернулись, четкие, острые, как лезвие бритвы. На протяжении нескольких недель размытые образы преследовали его. Они подстерегали в щелях паркета, на чужих чердаках и во дворах, даже в животе Моник, в каждом предложении, в каждом мгновении бодрствования. Ему было не скрыться. Заброшенный дом, большой диван в желто-зеленую полоску, лучи солнца сквозь грязные стекла, пожелтевшая пленка на покинутой мебели. А еще Игги. Красное мальчишеское лицо Игги, его вскинутые вверх руки, цепочка с серебряным динозавром, позвякивающая во время прыжков. Феликс начал усиленно тереть глаза, будто хотел удалить эти образы со зрачков. Он не хотел больше видеть, не хотел ни о чем думать. Он стукнул себя ладонью по лбу, затем кулаком — все еще недостаточно сильно. Он крепко вцепился в каркас кровати и ударил головой о стену, о глазки в рисунке дерева, которые часами смотрели на него, безучастно следили за каждым его движением. Он трижды ударил головой о деревянную панель. Стало легче. Появилось приятное головокружение. Приятная боль во лбу. Образы смазались, старый дом наконец развалился, контур лица Игги поплыл. Еще разок. Сильнее. Как хорошо.

— Черт возьми, Феликс, ты что делаешь? Прекрати!

Кто-то схватил его за плечо и усадил на кровать. Сел рядом. На него обеспокоенно смотрела Розвита, она взяла его за руки. Комната, образы в голове — все кружилось.

— Только это помогает, — сказал Феликс.

Розвита крепче сжала его руки:

— От чего помогает, Феликс? О чем ты говоришь?

Она погладила его по спине. В этом ощущалось тепло и уют. «Бабушкины руки», — подумал Феликс. Комната стала вращаться чуть медленнее.

— Образы, — отрешенно произнес он, — они уходят.

Розвита вытерла ему лоб какой-то то тканью — то ли это был носовой платок, то ли рукав блузки.

— У тебя кровь, — сказала она. — Что на тебя нашло? Какие еще образы?

— Игги, — коротко ответил Феликс. — Все из-за Игги.

Розвита продолжала гладить его по спине.

— Кто такой Игги? — спросила она.

Феликс взял с тумбочки стакан и сделал пару глотков, кола давно уже выдохлась. Он еще никому об этом не рассказывал. Он скрывал от родителей, от одноклассников, от всех женщин, с которыми когда-либо был, даже от самого себя. Он замалчивал это годами. До тех пор, пока живот Моник не округлился. До тех пор, пока он не пошел на эти курсы и его не начали расспрашивали о детстве. Тогда вдруг со всех сторон натянулось молчание, которым он, сам того не замечая, словно защитной