Прыжок - Симона Лапперт

бутербродами с ливерной колбасой. Он не знал, почему она предлагала ему эти бутерброды — то ли из-за деменции, то ли из-за неиссякаемой садистской страсти подсовывать мясо ему под нос.

— Мама, ты же знаешь, что я вегетарианец, — только ответил он. — Может, прогуляемся?

Женщина положила шляпу на стол и поджала губы.

— Эта излишняя чувствительность досталась тебе точно не от меня. Ты очень похож на своего отца, ему тоже не хватало жесткости. От меня ты унаследовал только подтянутые икры. И на том спасибо.

Эгон не мог судить о своем сходстве с отцом, поскольку не был с ним по-настоящему знаком. Знал его только по черно-белой семейной фотографии со смятыми краями, которая теперь торчала в углу рамы зеркала над журнальным столиком. На ней его отца, красивого и с дерзким взглядом, сурово удерживала за плечи в центре композиции мускулистая рука матери, как будто не давала ему сбежать за пределы снимка. В левой руке мать сжимала двустволку, что создавало странный контраст с ее светлым летним платьем. Очевидно, по просьбе фотографа отец держал Эгона лицом к камере. Он делал это как-то неумело, на вытянутых руках, будто ребенок был ему неприятен. Родители стояли по колено в осенней траве на фоне старой беседки, и было видно, что они принуждали себя это делать. Долго их союз не продлился. Отец, по всей видимости, с самого начала был неуклюжим охотником, но однажды в Вогезах случайно подстрелил супоросную кабаниху. Из-за чего охотничьей лицензии лишили и его самого, и его жену. Мать Эгона и по сей день настаивала на том, чтобы ее называли фройляйн — фройляйн Мосбах. Другие формы обращения она категорически игнорировала. К своим последующим любовникам она относилась как к добыче. О новом помощнике пекаря говорила, как о знатном кабане, с такими же горящими глазами. Эгон до сих пор отчетливо помнил ее сидящей в платье и сапогах на том же бидермейерском зеленом диване; она сидела в прачечной, переделанной под охотничью комнату, среди своих трофеев, превращенных в чучела, и, пока в стиральной машинке крутилось белье, обрабатывала голову кабана, для которой на стене уже не было места. Его мать сложно было превзойти в грубости, однако он всегда восхищался ее современностью и силой, самоуверенностью, с которой она шла по жизни своим путем.

— Они забрали мое ружье, — сказала она вдруг. — Представь себе, они считают, что я представляю угрозу — так они и сказали: «угрозу».

Эгон встал с дивана и потер колени.

— Я прослежу, чтобы его тебе вернули. А сейчас давай немного прогуляемся.

Его мать скрестила руки на груди и помотала головой:

— Здешняя сестра Ангелика в свои смены на ночь всегда целует меня в лоб. Такая славная. С другими я чувствую себя непослушным ребенком.

Эгон стал осматривать гардероб.

— Где твоя трость, мама? Ты оставила ее внизу?

Его мать тем временем включила телевизор и в беззвучном режиме принялась переключать каналы. Эгон вновь сел рядом. Не обращая на него внимания, она включила звук. Речь шла о дочери одного известного певца, у которой после неудачной пластической операции отмерли соски; по словам ее нового врача, единственная надежда оставалась на собственные ткани с внутренней стороны бедра. Ведущая передачи выразила дежурное сочувствие и перешла к следующей трагедии в прямом эфире. Всего через пару секунд Эгон понял, что камера показывает площадь у городского парка рядом с кафе Розвиты. «С самого утра женщина, очевидно решившая покончить жизнь самоубийством, стоит на крыше. Все попытки полиции привести в чувства опасную метательницу черепицы пока не увенчались успехом. Вот уже несколько часов жители дома не могут попасть в свои квартиры, Старый город все глубже погружается в хаос. Личность женщины до сих пор не установлена, полиция запрашивает любую информацию, — драматичным голосом объявил корреспондент. — Местное население с недоумением взирает на бессилие органов власти».

Эгон ткнул свою мать в плечо:

— Это же здесь! Это у нас! Возле парка, прямо напротив кафе Розвиты!

— Я знаю, — проворчала женщина, — в конце концов, у меня тоже есть глаза. Та женщина совершенно точно не сумасшедшая, я ее знаю. Она сажала цветы здесь за домом. Знает все о разведении растений и составе почвы. Среди молодежи таких смышленых днем с огнем не сыскать. Очень милая девушка, да к тому же со стержнем, не то что эти кисейные барышни, может за себя постоять, я сразу поняла. В Новой Зеландии она своими руками поймала рысь, мы много об этом болтали.

Между тем на экране мелькали жители города: старуха, считавшая, что таких только расстреливать, Вернер — хозяин продуктовой лавки на углу, — Эгон уже давненько его не видел. И тут он узнал Финна, который явно не желал говорить с репортерами. Эгон скользнул на край дивана поближе к телевизору.

— Смотри, мама. Это же моя шляпа, вот она, я ее сделал! — Он пальцем указал на шляпу, которой Финн закрывался от камеры перед тем, как картинка почернела. Хотя бы для чего-то оказалась полезной. — Бедный парнишка, — сочувствующе произнес Эгон, — видимо, он знает ту девушку. Славный малый, каждый вторник заезжает ко мне за свиными глазами.

— Людям стоит чаще бывать на природе для внутреннего спокойствия, — сказала его мать. — На природе они будут регулярно видеть что-то новое, и не придется собираться в подобные толпы. Невыносимо. — Она выключила телевизор и отложила пульт. — Ее зовут Мануэла Кюне. Скажи полиции, вероятно, им это как-то поможет.

Женщина сложила руки на коленях и сжала кулаки. Напряженно, почти с испугом она смотрела на двуспальную кровать с цветастым покрывалом и желтыми декоративными подушками, как на дикого зверя, готового к нападению.

— Я не хочу умирать в этой проклятой постели, Эгон, — сказала она. — И перед телевизором тоже. Мосбахи не умирают в своих постелях; хоть мы немногословны, но наши смерти заставляют о себе говорить — так было всегда, и так должно оставаться; мы не засыпаем вечным сном, нас насильно вырывают из жизни. Ты помнишь тетку Софию? Ее застрелила собственная такса по кличке Зигфрид. После успешной охоты он наступил на ее винчестер, который София оставила на земле. Выстрел пришелся прямо в живот. Бах! Истекла кровью прямо возле дичи. Вот это настоящая смерть. Понимаешь?

Эгон вздохнул. Он смутно помнил похороны, где простудившийся пастор кашлял после каждой второй фразы, и поминальный фуршет после, который состоял почти исключительно из мяса диких кабанов в различных вариациях. И тут Эгон обнаружил за стулом у окна трость с золотой кабаньей головой.

— Тем больше причин выйти на прогулку, — сказал он. —