Цвета расставаний - Бернхард Шлинк

Боль потери брата настигла внезапно, как удар. И все воспоминания последующих дней и недель, все вопросы, на которые уже не было ответов, приливы злости от разочарований и обид, приступы тоски по близости, которой так и не удалось обрести, вновь и вновь перемежались болью. Иногда он чувствовал ее приближение, иногда она настигала его, как в первый раз, как удар.

2

Его позвала подруга: они собирались вместе съездить в близлежащий маленький городок; он рассказал ей о Крисе и Дине. Она обняла его:

– Не сердись на него. Дина больше не могла. А он не мог без нее.

«Не сердись на него» – он не понимал этого, пока не вспомнил, в какой ярости она была, когда ее подруга, преданная и брошенная мужем, убила себя и их ребенка. Нет, он не сердился на Криса. Но действительно ли Крис не мог жить без Дины? Или он не мог оставить ее, чтобы она уходила одна? Не хотел, чтобы она лежала одна на полу в ванной и ждала, когда снотворное затуманит сознание? Или чтобы она лежала одна на полу, уже оглушенная снотворным, в то время как он, обнимавший ее, но не принявший таблеток, выпускает ее из рук, осторожно поднимается, поджигает древесный уголь и выскальзывает из ванной? И чем конкретнее представлял он себе альтернативы, тем яснее становилось ему, что это действительно было невозможно – оставить ее, чтобы она уходила одна. А может быть, это как-то смешалось – невозможность оставить ее, чтобы она уходила одна, и нежелание жить без нее. Начинать в восемьдесят новый период жизни, период одинокой жизни без любимой жены… Их тетка и дядя тоже покончили с собой, когда им надо было начинать новый период жизни – жизни не дома, а в приюте.

Он был рад, что эти мысли пришли к нему сейчас, когда он в объятиях подруги. Эти мысли касались вопросов, которые он все чаще задавал себе: надо ли ему беспокоиться по поводу своей возрастающей забывчивости? Обследоваться ли для выявления начинающейся деменции? Как выбрать правильный момент, когда нужно попрощаться с жизнью? Когда он прятался в ее объятиях, на ее груди, на ее животе, об этом думалось мягко и легко. Его голова лежала на ее шее, на ее плече – вот так же защищенно, думал он, чувствует себя лошадь, когда кладет голову на холку другой лошади.

– Останемся здесь? Или ты хочешь какое-то время побыть один? Я могу все покупки и одна сделать.

– Нет, – он высвободился из объятий, – поедем.

Из их стоящего на отшибе дома они сквозь холмы, раскрашенные в роскошные цвета индейского лета, поехали в городок. Ему нравился этот городок, его плоские трехэтажные домики, раскрашенные парапеты крыш, многочисленные столбы с множеством проводов вдоль улиц, медленно едущие, останавливающиеся перед каждым пешеходом машины, супермаркет с широкими проходами, кинотеатр с маленькими зальчиками, несколько хороших ресторанов. С тех пор как годы назад он помог своей подруге отыскать и купить дом, эта местность стала для него уголком родины, может быть, просто потому, что он любил осваиваться в новом окружении и за это время освоился. Раньше Дина могла ездить, и они, братья и сестры, собирались не каждый год у Криса и Дины, а у всех по очереди, но он знал, что до встречи здесь не дойдет никогда. А он бы этого хотел. Он был бы рад показать своим братьям и сестрам то, что стало его миром, встретить их здесь, принять у себя.

Они припарковались на большой стоянке перед супермаркетом, и все было как всегда: покупки, расчет, загрузка, поездка домой, выгрузка и раскладка. Но это утомило его так, что он потом лег в кровать и заснул. Когда он проснулся, его подруга лежала рядом и смотрела на него.

– Не знаю, что со мной. Даже смешно, что меня так утомила эта поездка.

– Это не поездка. Это смерть Криса и Дины.

Он задумался над этим. Утомляет работа, но он никакой траурной работы не совершал, потому что не знал, как ее совершают, и никакой работы воспоминаний не было, потому что он считал, что воспоминания не отыскивают, с ними не работают, им просто позволяют приходить. В его голове постоянно всплывало, что обоих он больше никогда не увидит, больше никогда не опустится на колено у кресла Дины, чтобы обнять ее, больше никогда не будет стоять с Крисом перед картиной, больше никогда не будет сидеть с ними за столом, и если он начинал думать о чем-то другом, о своем писательстве, о работе в саду, о делах, ожидающих его по возвращении в Германию, то проходило совсем немного времени, и холодное дыхание этого «больше никогда» снова касалось его.

– Смерть холодна, и, замерзая, устаешь. – Он придвинулся к подруге так близко, что они смотрели друг другу глаза в глаза. – Как хорошо, что ты здесь. И что ты теплая. – (Она улыбнулась ему.) – Я не думаю, что Крис не мог без нее жить. Я думаю, он не мог оставить ее, чтобы она уходила одна. – Он рассказал подруге, как Крис это сделал. – Дина была слишком слаба, чтобы самой все подготовить и сделать. Она нуждалась в нем. А он не мог все для нее подготовить и потом оставить ее одну лежать там. Хотела ли она иначе? Я бы не хотел, чтобы и ты уходила со мной. Но я бы тоже не смог оставить тебя, чтобы ты уходила одна. – Он говорил запинаясь, вырывая у себя каждую фразу, он не хотел говорить, но в то же время хотел, чтобы его женщина поняла, чтό не дает ему покоя.

– Поспи еще немного, – она обняла его одной рукой, притянула к себе и начала покачивать, – поспи еще немного.

3

Воспоминания пришли на следующий день. Они прокрались уже ночью – не картинами и историями из прошлого, а страхами потеряться. Ему снилось, что в каком-то городе, в который он приехал, он бежит из отеля по мосту к огромному зданию, такой постройке девятнадцатого века, с эркерами и башнями, а в середине – высокий купол над круглым залом с множеством ворот, через которые проезжают трамваи и валят толпы людей, и все это – в необозримой, сбивающей с толку суматохе, и он хочет назад в гостиницу, но, когда через какие-то ворота он выбирается наружу, перед ним – не мост, по которому он пришел, а какие-то мрачные ущелья улиц, и он отчаянно оглядывается и снова отчаянно ищет. Проснувшись, он сразу понял, что это был только сон, но отчаяние потерянности осталось, и он вспомнил одно воскресенье, бывшее много-много лет назад.

Его одиннадцатилетний брат, возвратившийся из Давоса, где из-за астмы три года жил у тетки, был отправлен вместе с ним, шестилетним, в церковь на детскую службу. Они шли, держась за руки; ему было хорошо от близости старшего брата, при отъезде которого он плакал, которого ему не хватало и возвращению которого он был рад. В церкви его разлучили с братом и отвели в часовню к так называемым ягняткам – маленьким детям, которых еще не считали созревшими для детской службы. Все было ужасным: разлучение с братом, страх, что потом он больше не найдет брата или брат больше не найдет его, смущение от пребывания вместе с маленькими, из которых он никого не знал и с которыми он, не ходивший в детский сад и еще не ходивший в школу, не знал, как общаться. Он был потерян.

Что было потом? Испытал ли он облегчение, когда прошел этот час и он снова увидел брата? Или он так и не выбрался из той потерянности и, плача, бежал домой, держась за руку брата? И что он – и что брат – рассказали матери? Во всяком случае, его, кажется, никогда больше не водили в часовню к «ягняткам».