Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

застал Парфен – он тоже не мог и не хотел уснуть. Ему хотелось предпринять вторую попытку объясниться, совесть терзала его, нашептывая, что он был резок, груб и вел себя как неблагодарный сын. Он пытался мягко уговорить их, увещевать, расписывая достоинства жизни в Европе.

– Поймите, ведь мы не в самой Испании, а на ее острове рядом с Африкой… там очень теплое течение, климат просто рай – вечная весна, двадцать градусов, не жарко и не холодно. Фрукты и овощи сами спеют на вулканической почве… Высокие пенсии, пособия… Какая эта возможность для наших детей…

– Да не в этом дело, Парфен! – Перебил его отец. – Разве мы говорим, что там вам будет хуже?

– Тогда в чем дело, в чем? Я не понимаю вас.

– Эх, сынок… Неужели для этого я когда-то воевал в Афганистане? Для этого рисковал собой каждый день… в течение целого года? Для этого вот этими руками… – Он затряс грубыми мозолистыми ладонями с грязью, глубоко въевшейся в прожилки кожи. – Этими руками хоронил боевых товарищей, восемнадцатилетних ребят, детей по сути…

– Да причем здесь… – пробормотал Парфен. – Ведь Советский Союз давно распался!

– Нас не спрашивали, когда Союз разваливали. Никто на Донбассе не хотел этого.

– Да как же…

– Но не в этом суть.

– Да! – Вмешалась Вера Александровна. – Не это теперь главное.

– Так что же главное? Вы меня сбиваете с толку, я не ничего не понимаю. Что вам не дает покоя? Почему вы так осуждаете меня?

– Бросить родную землю в час нужды, когда на нее обрушились нескончаемые несчастья, когда враг стоит у порога родного дома… Парфен, неужели ты не думал о том, кем ты стал, в кого превратился? Разве такого сына я всегда воспитывал? По-мужски ли это? Неужели в тебе не кипит злость на украинцев, что стреляют по нам день и ночь? Неужели в тебе совсем нет желания, если не защитить своих земляков, то хотя бы не оставлять их в столь трудный час? Ведь это же… крысиное бегство с корабля.

– Ах вот оно что! – Искры злости и обиды вспыхнули в глазах Парфена.

Укор отца особенно глубоко задел Парфена по той простой причине, что он и не думал об их отъезде как о предательстве и трусливом поступке. Как разумный человек, семьянин, молодой отец, он рассуждал здраво, без излишних чувств, которые могли бы связать его по рукам и ногам. Так и в чем же он был виноват? Надуманное преступление, надуманные упреки, родные отец и мать сделали его без вины виноватым, но и это было не главным, а главным было то, что он не знал, как вымыть из себя жгучий яд от попраний собственной совести, и в заключение, как отмыть себя в глазах близких.

– Так вот почему вы не хотите ехать с нами! А если завтра авиация налетит, да не старая, отжившая свое, украинская, а новая американская, и город начнут ровнять с землей, как это было в Белграде? Вы же погибнете! Вы об этом не думали? Неужели не понимаете, в какие игры играют наши предводители? Не знаете, что та сторона способна на все… У тех нет ни жалости, ни человечности, там, быть может, вовсе нелюди принимают решения. А ты?! – Вдруг Парфен обернулся к матери, опустившей глаза и не долгое время встревавшей в их разговор. – Неужели ты так же сентиментальна, как и папа, ведь ты – женщина?

– Пусть бомбят. – Ответила Вера Александровна так хладнокровно, что Парфен на несколько мгновений потерял дар речи. – Пусть ровняют с землей. Наша смерть не будет напрасной.

– Как это… не будет? Как это понимать?

– Ты говоришь: сербов убивали за просто так, чтобы развалить Югославию. – Ответил за жену Семен Владимирович. – Но зато весь мир в очередной раз увидел истинное лицо демократии или, с вашего позволения, «дерьмократии», увидел настоящее лицо Америки. Нет, эти несчастные люди погибли под ковровыми бомбардировками не зря. Все люди умирают однажды, но не все умирают так, как гибли они – храня в себе великий смысл. Они умирали на своей земле и за свою землю.

– Да, давайте все умрем здесь под пулями или бомбами нацистов. – С ехидством сказал Парфен. – Это будет вернее всего. Ничего не добьёмся в военном или стратегическом плане, зато всем-всем покажем, какие мы храбрые, отважные, неотступные.

– Именно. – Холодно ответил Семен Владимирович. – Тебе кажется, что этого очень мало для того, чтобы отдать свою жизнь. Но ты еще молод и не знаешь, как ничтожно стоит собственная жизнь, как невесома она. Однажды ты поймешь, что то, о чем я толкую, не просто не мало, а… неподъемно, необозримо. И тебе захочется отдать все свои прожитые годы за одну лишь возможность вернуться сюда, в эту минуту и в это место, чтобы принять совсем другое решение. Ты поймешь, что смерть за правду лучше жизни в заблуждении среди заблудших и… блудливых.

– Вы с мамой сошли с ума! Ведь у меня… совсем маленькие дети! За что им-то умирать?

– Вы могли поехать в Россию… – прошептала Вера Александровна. – Ах, что толку об одном и том же, об одном и том же. Зная упертость Карины, понимаю, что решения своего все одно не перемените.

– Не переменим.

В глубине души Парфен отчего-то понимал чувство матери и отца, понимал, откуда происходили истоки его; он знал, что ничем не истребляемое ощущение долга перед Отчизной тянулось корнями в далекое советское прошлое, когда не только его дед, но и бабушка трудилась на шахте в начале тридцатых, справляясь с бурильным молотком не хуже мужчин. Спустя несколько лет бабушка, как и многие женщины-шахтеры и женщины-рабочие, оставила работу и занялась воспитанием детей, потому что дела не только на шахте, но и в стране поправились настолько, что дед в одиночку мог прокормить большую семью.

А затем наступила война, оккупация города Сталино, бои за него, долгожданное освобождение. И хотя он даже не родился в те годы, но по стародавним рассказам бабушки, когда она еще была жива, по рассказам матери, Парфен предполагал, что все эти периоды жизни его предков были сопряжены с огромной, неугасимой любовью к Родине, с необычайной гордостью за нее, с готовностью отдать за нее жизнь. Он мог понять это чувство, ведь оно основывалось на разумных и осязаемых доводах. Страна расцветала на глазах, и даже страшная война, хоть и откинула весь народ на десять лет назад в развитии, все же не смогла остановить этот невиданный прежде расцвет.

Но что было делать им, молодым