Люди Истины - Дмитрий Могилевцев

– Приведите дурака, – приказал султан весело. – Омар, я дарю этого олуха тебе. Делай с ним что хочешь!

Стражники пригнали паяца, поддавая ему под зад древками копий. Наподдали сильнее, и шут растянулся в пыли перед Омаром. Захныкал, чихнул от пыли и, приподняв голову, заголосил фальшиво: «О великий из великих! О мудрейший! Не казни глупого шута! Вели отпустить его, бедного, несчастного. У меня попа болит, мне палками насовали». Стражник хихикнул.

Хасан подумал: вот ведь ядовитая гадина! Даже сейчас пытается отыграться. Нет доблести ни в победе над шутом, ни в проигрыше ему. Как нечистоты, – коснувшись, непременно осквернишься. Омару сейчас лучше всего вообще не обращать на него внимания. Но получится ли?

– Ты надоел, паяц, – сказал Омар холодно. – Уходи куда хочешь. Пусть твой выбор станет тебе наградой и наказанием. Но поспеши, у твоей жизни осталось немного времени.

После этих слов паяц побледнел. Бледность его была заметна даже сквозь слои грязи на лице. Он вскочил, оглядываясь, как пришибленный пес, посмотрел на Омара затравленно. Длинным, бледно-розовым языком облизнул грязные губы. И, подскочив, стремглав бросился прочь, к ближайшим воротам. Дальнейшее произошло за минуту, не больше. Шут пробежал сквозь распахнутые ворота. Послышался окрик стражника. Потом глухо звякнули тетивы. Шут закричал тоненько, как придавленный заяц. Умолк. Стражники, переглянувшись, затрусили к воротам и вскоре за ноги притащили из-за них тело шута, проткнутое тремя стрелами. Пирующие замолкли, глядя на Омара с ужасом. Один из стражников, разведя виновато руками, сказал: «Ему приказывали остановиться, а он припустил со всех ног».

Тогда Хасан, холодея, понял, что Омар полудюжиной слов убил человека. Убил расчетливо, зная, что шут, несмотря на все насмешки, был поражен и перепуган и готов поверить любым его словам. А стража недолго колеблется, когда видит человека в нищих лохмотьях, удирающего с пиршества вельмож.

Через месяц с небольшим, когда Хасан, улучив свободный день, весь провел его рядом с Омаром, тот во время скромного ужина маслинами, чаем и сыром на вершине отремонтированной уже башни признался ему простодушно, как ребенок: «Брат Хасан, мне жаль, что так получилось. Тогда, с шутом. Бедный дурак сам себя выдал. Спросил, не какие ворота, а которые. А я же слышал: стражники называли их, как обычно ворота называют: Башенные, Восточные, Северные, – не по номерам. А потом… если б он потом промолчал. Если б промолчал…»

– Он хотел твоего позора. И смерти, – возразил Хасан. – Ему заплатили за тебя. Ты бы не смог отцепиться от него иначе, не испачкавшись в его грязи.

– Я понимаю, – Омар грустно покачал головой, – оттого и тошно. Я никогда раньше не отправлял на смерть людей потому, что они мешали мне. Надеюсь, это не повторится.

– Думаю, твоя надежда тщетна. Ты теперь – среди людей силы. Чтобы продолжать твое любимое дело, свои расчеты и наблюдения, чтобы сохранить вот это, – Хасан повел рукой вокруг, – тебе придется снова и снова доказывать свою силу. А ее в нашем мире доказывают кровью.

– Может быть, – Омар пожал плечами. – Наверное, потому мне все время хочется вернуться назад, в мое детство. Тогда мир вокруг был теплее. …А с шутом могло обойтись и без крови, и без позора. Если бы я был внимательнее, я мог бы уйти сразу после того, как второй раз подали баранину. Сослался бы на больной желудок. Мне и в самом деле было нехорошо, – я не выношу слишком жирной пищи. Тогда шуту попросту некому было бы задать свою глупую загадку, стоившую ему жизни.

– Да, – только и выдавил из себя ошеломленный Хасан.

И подумал, что Аллах воистину непостижим в Своей мудрости, наделяя наиострейшим и опаснейшим оружием того, кому противна самая мысль о его использовании.

Шли месяцы, и Хасану уже воочию представлялось, как на его ладони и в его памяти лежит весь огромный Великий Иран – от Хорезма до Макрана, от Хинда до ал-Джазиры. Он помнил уже каждую большую дорогу, каждое село, куда хоть раз наведывался сборщик налогов, помнил их прошлых хозяев и долги хозяев нынешних, разбирался в их дрязгах лучше их самих, знал, какой у них ожидается урожай и кто может его разграбить. Как-то само собой он сделался почти незаменимым для Низама ал-Мулка, быстро оценившего удобство огромного архива в одной-единственной голове, отыскивавшей любые нужные сведения за мгновения, а не за часы, как секретари, посланные перекапывать по сундукам пачки писем и сводок. Впрочем, архив Хасан переустроил, и теперь часы на отыскание нужного письма могли потратить только совсем уж нерадивые. Кроме того, Хасан время от времени – сперва несмело, а потом все увереннее – подавал советы и самому великому визирю. Например, когда Низам захотел устроить медресе во всех больших городах, именно Хасан посоветовал ему не вычитать на их содержание часть общего налога, а брать деньгами, достаточными для покупки определенного, заранее условленного количества зерна, мяса, тканей и прочего, необходимого для существования медресе. А попутно убедил Низама в необходимости регулярных донесений не только о количестве и свойствах войск, подданных и интриг каждого эмира, а также о погоде, урожаях и ценах. Разумеется, количество бумаги, приходящей в канцелярию визиря, подскочило впятеро, – но результат стоил десятка новых писцов и секретарей. Следующий год принес в султанские сундуки вдвое больше денег. Конечно, изобилие произошло, главным образом, из-за мира в стране и спокойствия на дорогах, за чем визирь следил с неукоснительной строгостью. Но Хасан не без гордости сознавал и свое в том участие. Денег стало настолько много, что визирь даже предпринял компанию против Сирии руками наемников и под командованием одного из султанских эмиров, чего во времена Альп-Арслана, всегда самолично ведшего свои войны, не случалось никогда. Визирь, похоже, и сам был не прочь повоевать и для того уговорил молодого султана даровать ему титул атабека – верховного военачальника и первейшего султанского заместителя. А Хасан перебрался из дворца в новый дом. Не в цитадели, правда, но и не в бедном квартале. Обзавелся парой слуг и даже наложницей-армянкой, вертлявой, как уж, и жадной. К ней Хасан, памятуя наставление древних, входил дважды в неделю, обнаружив, что и вправду после ночи с женщиной мысли проясняются и взгляд на окружающее становится трезвее и спокойнее. Армянка сперва была робкой, но вскоре, заметив, что хозяин не смотрит на других женщин, обнаглела и пыталась даже капризничать, клянча украшения и требуя, чтобы Хасан выпускал ее со слугой на базар. Хасан уже подумывал купить вторую, чтобы они убивали время, ссорясь друг с дружкой.

Завелись и кое-какие связи при дворе. Не друзья, – друг у него по-прежнему оставался один, Омар, – но союзники и должники, даже среди тюрок-военачальников. Многие следили за карьерой нового помощника визиря и видели, что султан благосклонен к другу своего звездочета, обладавшему диковинными талантами. Ходили слухи, что великий визирь скоро сделает его членом дивана, – совета, управлявшего делами государства. Хасан был на короткой ноге и с парой членов личного султанского совета, даргаха, и однажды удостоился султанской похвалы перед всем двором.

Он вкладывал деньги в торговлю. Припоминая уроки ар-Раззака, пользуясь знаниями, полученными из донесений, быстро богател, – но не спешил демонстрировать свое богатство. Нанимал посредников, пускал деньги в оборот. Познакомился даже с тем самым, обруганным ар-Раззаком, Мусой из Хоя, оказавшимся плюгавеньким, скверно пахнувшим старикашкой с живыми и пронзительными глазами. Наверняка единоверцы рассказали ему о способностях и перспективах Хасана, и потому он охотно согласился дать деньги на целый караван шелка.