Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

– Вы знали, – обратилась я к Эстер, – что здесь почти все посносили?

– О, да, – ответила она. – Всегда, когда лагерь больше не нужен, его ровняют с землей. Ведь никому не дано совладать с воспоминаниями. Все оправдания ушли, а потом не осталось ничего, кроме стыда, а после уйти должен и он.

– А-а, – произнесла я. И стала снова прислушиваться к тяжкому дыханию. По обе стороны от себя. – Но все же вы хотели увидеть это?

– Не совсем. Я хотела почувствовать.

Не успела я спросить, что она хотела этим сказать, как Эстер повернула голову и взглянула мимо меня на Виктора и Джекса. Заметила:

– Дайте этому псу воды. Он же в шубу укутан. Это бесчеловечно.

И Виктор, не сказавши ни слова, поспешил куда-то.

– А в Бухенвальде было жарко? – спросила я Эстер.

– Может, и было, – сказала она. – Только мне не запомнилось. Мне запомнился холод. Этот холод мне никогда не забыть. Когда еды почти нет, почти нет жира на костях, зимний мороз непереносим. И незабываем. Может, и случалась тогда летняя жара, да я забыла. Я многое забыла про Бухенвальд. Сколько смогла – забыла.

– Наверное, надо тенек найти, – предложила я, потому как начинала беспокоиться за Эстер.

– Еще минуточку. В данный момент мне надо почувствовать, каково оно тут. Пусть и на солнцепеке.

Я просто ждала, не говоря ни слова, – по-настоящему долго. Потому как, вы ж понимаете. Если она что-то чувствует, пусть чувствует, я не хотела ей мешать.

Смотрела, как она достала белый кружевной платок, как отерла пот с лица и шеи.

Наконец я не выдержала, спросила:

– Эстер, а что вы стараетесь почувствовать?

– Во мне всегда, еще с тех пор, как я была девчонкой, жила вера, что души людей, кого посадили в места вроде этого, должны выйти на свободу. А души их тюремщиков вернуться и остаться. Посаженные тут на цепь. Не пойми меня превратно. Я не говорю, что Бог мстителен и сотворит им эту ужасную судьбу. Говорю только, что виновность очень мощное чувство, и оно должно воздаваться по заслугам.

– Вот это да, – произнесла я.

Тут как раз и Виктор с Джексом возвратились.

Виктор принес Эстер раскладное кресло. Еще каждому из нас раздал по бутылке холодной воды. Где он достал кресло, не знаю. На вид оно слишком большое, чтоб поместиться у него в багажнике. Полагаю, попросил у смотрителя или еще кого-то в Посетительском… в Разъяснительном центре, я имею в виду… сказал, что об Эстер беспокоится. Попробовал установить кресло, но Эстер указала ему на единственное местечко с тенью, маленькое пятнышко, отбрасываемое обелиском.

– Может быть, вон там. Я довольно долго тут вчувствовалась, а солнце чересчур печет.

Правду сказать, выглядела она так, словно вот-вот потеряет сознание.

Виктор попробовал взять ее под руку и довести до места, но она не желала идти так близко к Джексу. Тогда я схватила Джекса за поводок и пошагала за ними. Меня саму от жары малость пошатывало. Пока Виктор устанавливал кресло в теньке, Эстер глянула мне в лицо.

– Ты неважно выглядишь, – сказала она. – Виктор, вам следовало бы креслице для Виды принести. Ей сердце пересадили, знаете ли. Даже при своем юном возрасте она для такого путешествия не выносливее меня.

Но потом она уселась в единственное кресло. Так что, думаю, Эстер хотела сказать, что Виктору следовало принести еще одно.

Он побежал за другим креслом, а Джекс сильно рвался, прыгал и скулил, стремясь за ним, так что я спустила пса с поводка и он бегом догнал хозяина.

Я села на корточки в тени рядом с Эстер.

– Ну и… что вы чувствуете? – спросила я.

– Ничего.

– По правде?

– По правде. Ничего. Здесь все пребывает в абсолютном покое. Разве это не интересно? Такое место! Куда людей привезли в заключение из-за их предков. Людей, которые родились в этой стране точно так же, как и ты, людей, которые ничего не натворили, согнали сюда, словно скот. А сейчас все в покое. Ты понимаешь, что это значит, или нет?

Я подумала с минуту, но уверенности, что понимаю, не было.

– Нет, по правде говоря.

– Я думаю, это означает, что скрижали соскабливаются начисто после того, как мы умираем. Что не надо оставлять за собой наши провинности и грехи в этом объекте недвижимости, – сказала она, указывая на тело, которое сейчас обливалось потом. – И, если они способны отрешиться от провинностей, то мы, уж конечно, способны отрешиться от ран. Ты так не думаешь?

– Мысль прелестная, – отозвалась я.

– Никогда за всю свою жизнь я не была так рада ошибиться.

Было поздно. Мы с Виктором сидели у бассейна.

В мотеле, где Эстер заказала нам номера (два: один для Виктора, потому как он мальчик, и один для нее и меня, Джекс спал в машине), был бассейн. Я не взяла с собой купальник, да и у него плавок не было. Но было приятно находиться рядом с водой, потому как все остальные уже спали и кругом стояла полная тишина и прохлада по сравнению с тем, что было днем, луна находилась всего в нескольких днях от полнолуния, и в ее сиянии были видны горы. Почти так же хорошо, как при свете дня. Ну, положим, не совсем так же, как днем. Но горы были и вправду видны.

Виктор рассказывал мне про восхождение на гору Уитни.

Заодно он и показал мне ее. Есть особый способ отличить гору Уитни от всех других вершин: слева у нее такие острые шпили и вся она сама на шпиль похожа, только пошире, тянущийся вверх справа от остальных.

Странно, но она совсем не выглядела самой высокой.

Но Виктор объяснил мне, что это самая высокая точка не только хребта Сьерра-Невада, но и во всех Соединенных Штатах, если не считать Аляску и Гавайи (а если считать, то – нет).

Я спросила, почему она не выглядит самой высокой. Виктор объяснил: это потому, что Уитни расположена намного дальше других гор, которые кажутся больше.

Он бездну всего наговорил про восхождение. И о том, каково было ощущать себя на вершине, глядя вниз. Рассказал мне, что на подъем ушло десять часов и только почти в четыре часа дня он забрался на вершину, что было опасно, потому что много раз даже днем били молнии, по небу ходили тучи, как в грозовой день. Еще семь часов, сказал Виктор, занял спуск, и большую часть времени шагать ему пришлось в темноте.

– И вы не спотыкались? – спросила я. – С пути не сбивались?

– У меня маленькая лампочка горела на голове.

– Что за лампочка?

– На фонарик похожа, только крепится на голове.

– А-а.

Какое-то время мы молча сидели в прелестных прохладных шезлонгах, и я по-прежнему различала, какая из гор – Уитни.