Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

– Сожалею. Придется вам мне сказать.

– Я хотела отправиться обратно в Бухенвальд. Но я понимала: денег нет, чтобы проехаться до самой Германии, да и слишком стара я для такого долгого путешествия. Надо было бы предпринять его, когда был шанс. Сейчас я понимаю это.

Я до того удивилась, что потребовалось время, чтобы я смогла хоть что-то сказать. В конце концов изрекла вот что:

– С чего это вам захотелось поехать обратно туда? – Думаю, учитывая, сколько времени мне понадобилось, чтобы заговорить, следовало бы подобрать слова получше.

– Причин две. Одна – та же самая, почему я приехала в Манзанар. Прочувствовать его. Посмотреть, кто еще вокруг ошивается. Но теперь ответ на это мне известен. Ведь то, что верно для Манзанара, будет верно и для Бухенвальда. Они, положим, не одно и то же. Зато – разные меры одного и того же. И я не думаю, что зло изменит что-то настолько основательно, чтобы решать, можно или нельзя забыть и простить прошлые обиды. Вторая причина: сказать ему кое-что. Мне хотелось заглянуть в глаза Бухенвальду… выражаясь фигурально, разумеется, поскольку у Бухенвальда нет глаз… и сказать ему: «Я победила, а ты потерпел поражение».

– Там все еще есть здания и всякое такое?

– Их немного. В этом отношении он во многом схож с Манзанаром. Все бараки взорвали и спалили дотла. Все еще сохранились ограда из колючей проволоки, ворота и сторожевые вышки. Кое-какие строения, по-моему, но не скажу точно, какие именно. Только земля там священна, потому что столько много народу умерло. Столько много душ… или так мне казалось. Громадная мощь того, что было раньше. Вот люди все еще и ездят туда. Привести в порядок собственные чувства, отладить отношение к такому, я полагаю. Но теперь я свой шанс упустила. Я уже никогда не поеду.

– Вы, может, еще долго проживете и съездите.

– Нет, – сказала, как отрезала, Эстер. – Не съезжу.

У меня не было желания спорить с ней о таких вещах. В любом случае, что мне про то известно? Все равно стало грустно.

– Может, я поеду, – сказала я.

– Тогда, если поедешь, передай ему вот это от меня. Скажи ему: «Эстер Шимберг победила, а ты потерпел поражение». Я бы предпочла сама это сказать. Но и так будет лучше, чем никак.

Эстер чувствовала себя не слишком-то хорошо. Пришлось помогать ей одеться, что было странно и неловко. Нет, я была не против. Это просто жизнь, хочу я сказать. Просто она. Только, думаю, Эстер, наверное, была против.

А потом, когда она обрела приличный вид, мне пришлось позвать Виктора, и тому пришлось помочь ей сесть в машину.

Думаю, утром у нас было намерение перед отъездом поехать и еще осмотреть Манзанар. Во всяком случае, разговор об этом велся. Но это до того очевидно стало невозможно, что ни у кого и в мыслях не было снова заговорить об этом. Мы попросту отправились домой, где Эстер можно было отдохнуть.

Мы отдали ей все заднее сиденье, а Джекс ехал впереди между Виктором и мной: тесновато пришлось.

Эстер вновь почти сразу же заснула.

Я спросила Виктора, не сможем ли мы остановиться у почтового ящика на выезде из Индепенденса. Так я смогла бы отправить открытку, но эту часть действий я не огласила. Мне просто нужно было отправить ее Ричарду. Я все еще не придумала, о чем написать матери.

– Зачем? Чтоб ты отправила послание этому своему Ричарду?

– Точно.

Я понимала, что Виктору это не понравилось, но что мне было делать? Не мне отвечать за то, что ему нравится, а моя жизнь есть то, что есть, какие бы чувства это в нем ни вызывало. Я не могла перестать любить Ричарда только для того, чтобы у Виктора на душе полегчало.

Он остановился у почтового ящика перед зданием почты, но не сказал ни слова. Мне пришлось выйти и пройтись самой. На одну ужасную минуту я вбила себе в голову, что парень может уехать без меня. Эстер уже спала и была не в состоянии велеть ему остановиться.

Все лекарства лежали в чемоданчике в багажнике, а принимать их надо каждый день. Всю оставшуюся жизнь. Я могла буквально умереть, если бы он укатил вместе с ними. В зависимости от того, долго ли мне пришлось бы до дому добираться.

Только он, конечно же, такого не сделал. Это так, мозг со мной шутки шутить вздумал.

Мы ехали на север примерно с час, и теперь горы были от нас слева, поэтому, чтоб посмотреть на них, мне приходилось направлять взгляд мимо лица Виктора. А он то и дело оглядывался на меня, как будто я смотрела на него, а не на горы. И, о чем я говорю-то, делал он это до того часто, что мне стало казаться удивительным, как это он еще не врезался во что-нибудь.

Наконец мне надоело, и я просто закрыла глаза и разглядывала горы мысленно, как запомнила.

Потом случилось нечто странное. Нечто очень странное.

Джекс визгнул разок, а потом прыгнул на заднее сидение к Эстер. И улегся, положив голову ей на колени.

– Еперный театр! – воскликнул Виктор и стал присматривать, где бы остановиться. Но места было немного. – О боже, если она проснется, ее ж кондрашка хватит. Она ж меня прибьет. Джекс! – Прошипел Виктор. Словно захотел показать, что злится по-настоящему и собака должна его слушаться, но при этом не делать лишнего шума. Пес глянул на хозяина. Взгляд у него был и вправду виноватый. Но он не вернулся. – Джекс! – на этот раз немного громче. В голосе слышалась самая настоящая паника. Хотела бы я знать, каково испытывать такой страх перед Эстер. – Джекс, черт тебя подери! Иди сюда!

И уж в этот раз – слишком громко. Виктор разбудил Эстер.

Она слегка заворочалась. Сверкнули глаза, и она опустила их вниз.

Подняла руку и трижды потрепала Джекса по голове. Ласково так, крепко, всей пятерней потрепала. А после снова уснула.

Мы с Виктором переглянулись. И смотрели друг на друга до тех пор, пока ему не пришлось вновь перевести взгляд на дорогу. Вы ж понимаете. Следить за тем, куда он правит.

– Что мне делать-то? – спрашивал он. – Остановиться? Попробовать снова затащить его сюда?

– Не знаю. По-моему, ни к чему. По-моему, и так, как оно есть, хорошо.

Впрочем, я чувствовала, как Виктор нервничает. Начала писать, что он нервничал всю дорогу домой. Но на самом деле я этого не знаю. Потому как езда в машине на меня нагоняет сон. Как я уже говорила. Так что через какое-то время я задремала. И я, по правде, не знаю, как себя чувствовал Виктор после этого. Но, вздумай я предположить, я бы решила, что он нервничал.

Следующее, что сообразила: Виктор трясет меня за плечо. Все еще весь в панике. Все еще или снова – тут у меня на самом деле уверенности нет. Он уже не сидел на месте водителя. Дверь со стороны пассажира была распахнута, Виктор стоял на тротуаре, тряс меня за плечо, стараясь разбудить.

Я открыла глаза: мы стояли прямо напротив нашего дома. Мы были дома.