Абандон. Брошенный город - Блейк Крауч

Выступили втроем: Иезекиль, священник и доктор. Шериф возглавлял их маленький отряд на гнедом мерине, купленном осенью в Силвертоне. Проехав через город, троица направилась вверх по каньону, в направлении «Годсенд». Кони шли по колено в снегу, и всадники надвинули шляпы на глаза, защищаясь от бьющего в лицо ледяного ветра. У поворота к Изумрудному озеру они выбрали единственную просматривавшуюся тропинку, проложенную партией из десятка мулов, ведомых двумя лошадьми.

– Рождество, шахта закрыта, зачем кому-то понадобилось тащиться в «Годсенд»? У тебя есть объяснение? – спросил Рассел шерифа.

– Конечно же, нет, – проворчал тот. – К тому же, насколько можно судить, мулы идут не налегке. Похоже, бедняги утопают в снегу по брюхо.

Чем дальше, тем ближе подступали стены каньона. Метель набирала силу, сужая видимый мир, так что теперь всадники видели только дорожку следов. Еще одна миля осталась позади. Вдалеке проступили очертания двадцатипестовой многоуровневой дробилки Пакера, окруженной административным зданием шахты, пансионом и кузницей.

– Как-то даже непривычно не слышать дробилку, – заметил Стивен.

Они остановились ярдах в двадцати от мельницы. Шериф уже дрожал от холода.

– А вот это интересно. – Он указал на следы, которые шли дальше, но не к шахте, как следовало бы ожидать, а вверх по южному склону каньона.

– Ты же не думаешь, что им хватит дури гнать обоз на Пилу? – спросил Рассел.

– Однако, похоже, что именно так они и поступили, – возразил Кёртис.

– Но это же безрассудство! Я к Пиле и в июле бы не пошел, когда снега вовсе нет.

– А что им терять? Они прошлой ночью пятерых убили.

– Мне этот снег уже порядком надоел. Тащиться туда – только лошадей гробить.

– Согласен, док, и мне не хочется. Я бы тоже предпочел сидеть с Глори дома, у камина, да потягивать виски, но, похоже, в ближайшее время на это рассчитывать не приходится.

Со скатной крыши съехал и ухнул вниз изрядный ком снега. Кони вздрогнули.

– Думаете, на склоне нас может накрыть лавина? – подал голос проповедник.

– Вполне возможно, – кивнул Илг.

От мельницы все трое двинулись дальше, следуя тем же, что и обоз, маршрутом. В конце каньона они снова остановились. Выше лежал ровный белый склон. Тропинка уходила вверх, то исчезая в снегу, то снова появляясь, и терялась в низких, тяжелых от снега тучах.

– Две тысячи футов. Это безумие, Зек. Чистое безумие! – попытался отговорить шерифа Рассел.

– Знаю, док. И что подошвы у тебя скользят, тоже знаю… Надеюсь, у этой твоей кремелло[10]шаг верный.

– Не беспокойся. Она, может, в кости и легкая, но зато послушная и выносливая.

Иезекиль пришпорил своего мерина, и троица начала подъем.

Тропа уходила вверх, и трое всадников следовали по ней. Снег падал, налипая на все, что только можно, – дождевики, пальто и шляпы, лошадей, сбрую и приклады винтовок, – и вскоре они походили на троицу возникших из снега призраков.

Иезекиль ехал впереди, держась за луку седла и опустив голову против ветра. Другие не видели этого, но он улыбался. Как и несколько часов назад, когда на крыше Изумрудного дома ему открылась картина кровавой бойни, Шериф теперь чувствовал себя в своей стихии.

Весь последний год Кёртис пребывал в состоянии ступора, окоченения столь полного, что сам себе казался живым мертвецом. Нередко, и даже часто, лежа в постели с Глорией, он засыпал лишь за полночь, а то и ближе к рассвету, тревожимый яркими, живыми воспоминаниями о бурных, жарких, обильно политых кровью годах в Ледвилле, и его мозг включался на полную тягу, проясняя черты полузабытых лиц, пробуждая знакомые голоса. И когда это получалось, слезы текли по его лицу, потому что вместе с ними возвращалось мимолетное ощущение свободы, вольности и безграничного потенциала, которое некогда дарило ему каждое утро. В Ледвилле прошлое никогда не преследовало Кёртиса, не затягивало его в омут бессонницы. Там всегда было только настоящее – яркое, стремительное, живое.

Однажды ночью ему вспомнилась неделя, проведенная с приятелями возле Крестед-Бьют. В другой раз – шумная, с потасовкой, гулянка по случаю Четвертого июля. Потом он представил, как сидит в три часа ночи в каком-то паршивом салуне, накачанный до краев виски, и на плечах у него висят две проститутки, а напротив – бледнеющие физиономии партнеров на последней сдаче, застывшие при виде пары хромированных «Смит-Вессонов» с перламутровыми рукоятями, предъявленных в придачу к флешу у него на руках и для подкрепления его притязаний на банк. А иногда он просто лежал, вызывая из памяти лица – шлюх, к которым питал когда-то слабость, мужчин, с которыми дрался и которых любил, убивал и хоронил, – любуясь их чертами, смакуя запретные запахи и наслаждаясь подзабытыми звуками со сладкой и пронзительно-щемящей ностальгией.

Особенно часто уснуть шерифу не давал Гас. Губы его беззвучно шевелились в темноте, когда он разговаривал с ним, говорил за двоих – и за себя, и за сына, – ведя неторопливые беседы о Боге и любви, о лошадях и оружии… Однажды, проснувшись среди ночи, Глория спросила: «Ты с кем разговариваешь?» И Зек солгал, сказав, что, должно быть, просто бормотал что-то во сне. Он любил жену, любил так, что не мог бы выразить это словами, но только Гас заполнял пустоту в его душе и разгонял раздражающую, беспокойную тоску, которая осталась после тех мятежных дней…

Но в это Рождество, склонив голову и пряча лицо от низвергающегося с неба снега, его наконец-то занимало настоящее – держать коня на склоне, улавливать за шумом ветра и шорохом снежинок ворчанье сдвинувшейся с места лавины, чувствовать, как мерзнут ноги в подбитых телячьей кожей сапогах из буйволиной шкуры, представлять, как он возьмет на прицел Ооту и Билли и проверит, что они украли у Барта.

Давно уже Иезекиль не был так счастлив.

Он снова чувствовал себя своим собственным точным переводом.

* * *

После часа подъема всадники остановились – лошадям требовалось передохнуть.

– Как, по-твоему, мы близко? – спросил Рассел.

Кёртис покачал головой. Точно определить, догоняют ли они преступников, не было возможности – видимость ограничивалась тридцатью ярдами, после чего след просто-напросто исчезал в тумане. Идти становилось все труднее, лошади задыхались, храпели и останавливались через каждые несколько шагов.

Постепенно склон начал выравниваться. Иезекиль заметил, что наклоняться вперед приходится уже не так сильно, а лошади прибавили шагу.

Он остановил наконец своего мерина и стал дожидаться спутников. Те, подъехав, продолжили разговор, который вели последние четыреста футов подъема.

– Я не говорю, что ты мрачен или угрюм, но меланхоличен уж определенно, – говорил Рассел. – Тоска заела?