Асьенда - Изабель Каньяс

– Взгляните на меня. Очевидно, я пошла в отца. – Страхи, для которых я никогда не находила слов, хлынули из меня, будто переполненный в сезон дождей ручей. Начав, я уже не могла остановиться.

Андрес и не пытался меня остановить. Он наблюдал, задумчивый и молчаливый, пока я показывала на свое лицо и черные волосы.

– А потом его убили, и мы потеряли все. Я поняла, что, если мне хоть когда-то удастся выйти замуж, это будет чудом. Что еще мне оставалось делать, когда Родольфо предложил выйти за него? Скривиться от запаха пульке и оставить мать жить на объедках с дядиного стола? Позволить ей голодать, когда у дяди кончится терпение и он выставит нас вон? – Я жестом указала на дом; страх перед тем, что таилось в его стенах, сделал это движение резким и полным ненависти: – Этот дом предназначался ей. Он должен был стать доказательством того, что я приняла верное решение. Доказательством того, что ей не стоило злиться на меня из-за Родольфо. – Мой голос дрожал то ли от злобы, то ли от боли – сложно было разобрать. Возможно, и от того, и от другого. Я сложила руки на груди, ограждая себя. – Но она до сих пор не отвечает на мои письма, а я ничего не могу поделать.

После моей бурной речи между нами надолго затянулось молчание, нарушаемое лишь отдаленными разговорами с кухни.

Пара деревенских ласточек опустилась с неба и закружила над головой Андреса, напоминая бабочек. Он потянулся к оставшимся тортильяс, покрошил одну из них и вытянул левую ладонь.

Ласточки подлетели к нему. Одна тут же направилась к тортилье, умостившись маленькими когтистыми лапками на большом пальце Андреса, и принялась клевать подношение на ладони. Другая же настороженно зависла у его рукава. Сначала она наклонила голову вбок, оценивая Андреса глазами-бусинками, но затем подпрыгнула ближе, присоединяясь к своей подруге, разделывающейся с крошками.

– Врач для повстанцев. Вот, кем я хотел стать, – наконец сказал Андрес. Он продолжал наблюдать за сладостным стаккато ласточек и за тем, как радостно они чистят перья. – Я видел, как люди лишаются конечностей из-за гангрены. Видел, как дети умирают от туберкулеза. Мои старшие братья… присоединились к повстанцам и погибли. Двое в битве, третий пропал. Позже я обнаружил, что он умер в тюрьме, немногим позже окончания войны. Я думал… – Он прервался. – Мне хотелось все исправить. Помощь раненым – каких было очень много – казалась мне очевидным выбором. Я уже умел лечить. Но последним, чего хотелось моей матери, так это потерять на войне еще одного сына. Она хотела, чтобы я стал священником. Бабушка проследила, чтобы ее последнее желание было исполнено, и отправила меня в Гвадалахару.

Ласточки чирикнули друг другу и одновременно вспорхнули с руки Андреса. Я проследила за тем, как стремительно они полетели – вверх, вверх, вверх, к стройной колокольне капеллы.

– Они отправили вас сражаться в другой войне.

Его рот искривился в грустной, сардонической улыбке.

– Ах да. Война за души. Война, в которой все мы – солдаты Архангела Михаила, которые должны с пылающими мечами противостоять силам Дьявола. – На мгновение он задумался. – Думаю, моя мать больше переживала, чтобы я спас собственную душу, чем отправился спасать чужие.

Все из-за голосов.

Очень, очень тихо.

– Вы слышите голоса в доме? – спросила я.

– Да, – твердо ответил Андрес.

Я вздрогнула. Не знаю, действительно ли я ждала от него утвердительного ответа, но, произнесенный вслух, он пустил по моей спине мурашки.

– Это не должно вызывать удивления, – продолжил Андрес. – Семь поколений моей семьи жили в тени этого дома. Любое здание, которому столько лет, хранит воспоминания с самого основания. Но сейчас голоса другие. Один преобладает над остальными, и его намерения мне неясны. Мне казалось, усмирить его будет просто, как испуганную лошадь, но после прошедшей ночи… – Тревога промелькнула на его лице. – Я должен подумать о том, как все исправить. Сменить стратегию, если вам угодно.

Андрес сложил длинные пальцы и прижал их к губам, тихо размышляя.

Хуана, Хуана.

– А вы слышите… – Я запнулась. – Слышите, как голоса зовут кого-то по имени?

Он поднял на меня взгляд, брови изогнулись, выражая озабоченность. Вниз по спине скользнул холодный, липкий страх.

– Нет, – ответил он. – Не слышу.

Я вывел мула из конюшен Сан-Исидро после полудня. Солнце сползало с вершины к западному горизонту, голоса кузнечиков поднимались вместе с жаром послеобеденных часов.

Я обернулся и взглянул на стены, окружающие дом, на их неровную верхушку и просевшее основание – позвоночник древнего чудовища.

Дом наблюдал за тем, как я ухожу, своим обнажающе-оценивающим взглядом.

Едва ощутимый, но пронизывающий до костей страх провел пальцем по моей шее.

Что стало с Сан-Исидро, пока меня не было? Еще мальчишкой я так часто искал утешения в доме – пробирался мимо хозяйской семьи, чтобы потеряться в забытой всеми кладовой и ее древних пересудах.

Прежде дом признавал меня – одного из немногих, кто слышал его, – и приветствовал всякий раз, как я входил. В его тенистых коридорах хранились столетия воспоминаний – такие густые, что могли окутать стены дома мягкой, вечной дымкой осязания, отвлеченной и не интересующейся делами живущих.

Но теперь? Это был не тот дом, что я знал в детстве, не те тайные и благодушные разговоры. Земля, на которой он стоял, пропиталась заразой, скверной, и ее черные вены вели меня к воротам на холме и путались под ногами подобно корням проклятого дерева.

Такая перемена не могла произойти единовременно.

Она наверняка случилась до приезда доньи Беатрис. И наверняка была каким-то образом связана с появлением тела в стене. Несомненно, злоба, пульсирующая глубоко в основании дома, имела к этому отношение. Она гноилась, как старая, зараженная рана – открытая и мокнущая.

Я обязан это исправить. Моя преданность дому сильна так же, как преданность семье; асьенда – мой дом. Я принял решение, стоило переступить ее порог: асьенда будет очищена от гнили.

Вот только как мне это сделать?

Мысли, следуя неизбежному притяжению, тут же устремились к запертой в груди шкатулке. Каждая частичка тьмы внутри нее рвалась на свободу.

Прошлой ночью, загнанный яростью дома в зеленую гостиную, я делал все, чтобы защититься. Я отпер шкатулку. Ведомый страхом, я проник внутрь себя и выпустил оттуда тонкую струйку тьмы, до этого тщательно запертую.

И теперь, всякий раз закрывая глаза, я чувствовал под веками выгравированные символы. Всякий раз, когда мои мысли блуждали, их нечестивым, неотвратимым желанием притягивало к запертой шкатулке.

Когда я был младше, Тити рассказывала мне, что слышала о ведуньях с севера, которых пытали и бросали в темницы по обвинению в повсеместной одержимости демонами. Те, кто голодал в тюрьме или умер от зараженных ран, оставшихся после пыток, были метисами, как я, или креолами. Индейцы не подпадали под законы Инквизиции.