Любовница группенфюрера - Элли Мидвуд

— Адам, он тогда жутко разозлился и не думал, что делает. Он уже извинился миллион раз, и больше такого никогда не повторит.

— Это он тебе такое сказал?

— Он мне это пообещал.

— И ты ему поверила.

— Он же выпустил тебя в залог доброй воли, разве нет? Так что да, я ему верю.

— Интересно. А мне вот он сказал крайне противоположное.

Адам укоризненно смотрел на меня со скрещенными на груди руками.

— И что же он тебе такого сказал?

— В ту ночь, когда он приказал коменданту лагеря меня отпустить, они праздновали что-то у коменданта на вилле. Когда меня привели из моего барака к заднему крыльцу, Кальтенбруннер вышел ко мне на улицу, чтобы сказать пару слов. Он нарочно отпустил охранника, чтобы мы остались с ним одни. Он был очень пьян; он зажёг сигарету и рассмеялся, оглядев меня с головы до ног. «А, вот и ты, жидёнок, — сказал он. — Или мне тебя лучше называть герой-любовничек? Всё ещё мечтаешь о моей девушке? Повезло тебе, что она была так добра и попросила за тебя, а не то ты бы уже давно червей кормил, отродье ты жалкое». Затем он подступил совсем близко ко мне и выпустил дым мне в лицо. «Я тебя отпускаю при одном условии, жид. Ты садишься на первый же поезд и уносишь свои ноги подальше от рейха, пока я их тебе не переломал. Уяснил? И даже не думай о том, чтобы возвращаться обратно в Берлин, а особенно, я хочу, чтобы это хорошенько отпечаталось в твоём маленьком мозгу, — тут он постучал меня по лбу пальцем, — забудь и думать о том, чтобы хоть раз ещё к ней приблизиться, ты понял? Ещё раз увижу тебя рядом с ней, а под «рядом» я понимаю всю территорию Германии, я тебе лично, вот этими самыми руками, сверну твою грязную шею. Тебе всё ясно?» Я кивнул, потому что он всё больше и больше злился, когда говорил это. «Запомни, жидёнок, она моя. Моя! И одна только мысль о том, что ты питаешь какие-либо иллюзии на её счёт, для меня в высшей мере оскорбительна. Так что сделай себе одолжение, если хочешь дожить до своего двадцать пятого дня рождения: проваливай к чёрту из страны, и никогда больше сюда не возвращайся, а особенно ради неё. Она принадлежит мне и мне одному». Он смерил меня презрительным взглядом и свистнул охраннику. Кальтенбруннер отдал ему мои бумаги об освобождении и велел ему выпустить меня за ворота, чтобы я пешком проделал весь путь от лагеря до ближайшего города, где я должен был сесть на поезд. Я едва ли ел что-то за те два месяца, и думаю, он нашёл это весьма забавным.

Адам помолчал какое-то время, и затем снова меня спросил:

— Ну, теперь ты веришь мне? Он от тебя не отстанет, Аннализа. Поедем со мной, мы можем оба жить в Нью-Йорке, хотя бы пока война не окончится. Отец работает там на хорошей должности в госпитале, да и я начну работать, мы ни в чём не будем нуждаться…

— Ты забыл, что я вообще-то замужем?

— Нет, я не забыл, а вот Кальтенбруннер очень даже, — гневно отозвался Адам. — И если ты останешься здесь, то он в очень скором времени до тебя доберётся.

— Ничего он мне не сделает, Адам, по крайней мере против моей воли.

— Неужели? — Адам скептически поднял бровь. — То есть, ты хочешь сказать, что всё, что он делал с тобой в допросной, было по обоюдному согласию?

Тут он, конечно, был прав, но после того, как доктор Кальтенбруннер пришёл ко мне домой, умоляя меня о прощении, я была уверена, что он всё усвоил и ситуация не повторится.

— Естественно, нет, но поверь мне, больше он такого не сделает. И он прав, тебе действительно нужно уехать из страны, потому что если гестаповцы увидят тебя свободно разгуливающим по Берлину, они бросят тебя в ту же секунду обратно в лагерь, и тогда уже никто не сможет тебе помочь. Прошу тебя, приходи завтра ко мне, я помогу тебе с деньгами и одеждой.

— Нет.

— Адам, ты должен уехать! — Я уже чуть не кричала на него. — Тебе всё равно не имеет смысла здесь оставаться; ты и со мной сейчас не должен говорить — если кто-то тебя увидит, то нас обоих арестуют и тогда всё, конец истории. На Рудольфа и Ингрид ты тоже работать больше не можешь, так зачем ты напрасно упорствуешь?

— Я знаю, что пусть контрразведке я помогать больше не могу, но никто меня не остановит от того, чтобы присоединиться к сопротивлению и приглядывать за тобой со стороны. Не волнуйся, я тебя не побеспокою, чтобы не инкриминировать тебя или твоих друзей, я просто буду следить, чтобы этот нацистский ублюдок держался от тебя подальше.

— Адам…

— Прощай, Аннализа.

Он быстро развернулся и ушёл, прежде чем я успела сказать что-то ещё.

Я молча стояла ещё какое-то время, затем вспомнила, что первый акт должен был вот-вот начаться, и зашагала обратно в оперный театр. Я заняла своё место рядом с Генрихом, который поцеловал меня в щёку, отпила глоток шампанского и притворилась погружённой в представление, в то время как всё, что я слышала внутри, был его голос: «Она моя. Моя!»

* * *

Я занималась какой-то бумажной работой у себя за столом, когда адъютант штандартенфюрера Шелленберга вошёл, окинул взглядом кабинет, который мы делили с пятью другими SS-Helferinnen, и спросил, кто из нас была Аннализа Фридманн. Когда я поднялась со своего места и указала, что это была я, он велел мне следовать за ним. Пока мы шли по коридору в кабинет штандартенфюрера, я мысленно перебирала причины, по которым я могла попасть в какого-либо рода неприятности, но на ум так ничего и не пришло. Тем временем адъютант объявил о моём присутствии и, после того, как Шелленберг отпустил его, исчез за дверью.

— Heil Hitler! — Я вытянула руку в салюте, как всегда это делала при Гейдрихе, который требовал этого от всех своих подчинённых.

Молодой шеф внешней разведки только улыбнулся в ответ.

— Это необязательно, если мы одни, фрау Фридманн. Позволите обращаться к вам по имени? Думаю, нам так будет проще.

— Как вам удобнее, герр штандартенфюрер.

— Прекрасно. Присаживайтесь, прошу вас. — Он указал мне на кресло для посетителей.

Я села и расправила юбку. Не похоже было, чтобы он злился или был чем-то недоволен, так что я постепенно успокоилась, придя к выводу, что я здесь находилась по какой-то другой причине. Только вот никакой документации мне также не было велено с собой принести, что ещё больше сбивало меня с толку. Чего же ему в таком случае от меня было нужно?

— Аннализа, у меня возникла небольшая проблема, и я надеюсь, что вы сможете мне с ней помочь.

— Если это в моих силах, герр штандартенфюрер, я буду более чем рада вам помочь.

— О, я весьма уверен, что это очень даже в ваших силах. — Он открыл лежащую перед ним папку, и я увидела, что это было моё личное дело, то самое, какое заводил на каждого сотрудника РСХА первый отдел — отдел персонала и организации — с личной характеристикой, основными достижениями, знаками отличия, наградами, отпечатками пальцев, семейным положением, в общем, всем, что они считали нужным туда внести. — Здесь говорится, что вы очень способная радистка, не так ли?