Дом Близнецов - Анатолий Королев

Эти мысли выскакивали в голове детектива неизвестно как и непонятно откуда, словно кузнечики на лугу из-под ног мальчика.

— Я восхищен, — продолжал Гелий Франк, — сколь искусно ваш реактор по производству чар мандрагоры вставлен вами, князь, в декорации ар-нуво. Вся флора и фауна здесь как ручная. Каждый шаг завораживает. Ваш стриженый бобриком боскет, как змей, выползает из лесной чащи германского духа, чтобы обвить голое тело молочной Гретхен. Обвить и уложить на ее рыжеволосое лоно. На эту заслонку для прискучившей кухни по выпеканию детей, узкую треугольную голову идеала.

Близняшки тут же кинулись, дурачась напоказ, обнюхивать свои лица, пальцы, запястья и уже собрались клюнуть носами подмышки друг друга, если б не стук княжеской вилки о бортик бокала: уймитесь, дурехи.

— Князь Виктор, — продолжал невозмутимо оратор, словно не заметив подначки, — друзья, коллеги, я узнаю эманации Штука, Россетти, Сомова, Климта в сотнях деталей. Как чудесны ваши венценосные журавли, которых прогуливают утром по дорожкам две аккуратные немецкие девушки в платьях двадцатых годов. Как стильно смотрятся платья девушек, лишенные пошлой женственности, платья-рубашки для летчиц, для мотоциклисток пустыни Дакара… Посмотрите на этот зал, где мы сейчас ужинаем. В нем столкнулась геометрия Баухауза и тулово дракона. Череда зеркал в чешуе. Статуи работы Майоля. Рисунки порочного Обри Бердслея. Подлинники! Вот убедитесь! Нас окружают одни шедевры!

Оратор вооружил руку указующим жестом аукциониста.

— Деревянная коробка для сигар на столе из цветного стекла не просто коробка. Ее фирменный знак — скорлупа позолоченных грецких орехов на крышке. Это изделие фирмы Тиффани. Или головки наших проказниц в чалмах, видите, броши в форме лотоса, куда спикировал шершень из янтаря?

— Это работа Фуке, — в один голос заявили мартышки, вскочив из-за стола, и гордо, показали броши, приколотые к белому шелку.

Издали шершни казались каплями меда.

— Да, это именно Фуке! — подтвердил спец. — 1902 год. На последнем аукционе «Сотбис» они были проданы за двадцать семь тысяч евро.

— Каждая! — ввинтила Магдалина, лаская пальцем солнечный зайчик.

— Дорогой Гелий, как раз сегодня мне предстоит еще одна покупка, — заметил князь и скосил взор на ручные часы. — Вот-вот начнутся торги в Лондоне. Распродажа коллекции семьи Эссен. В зале торгов мой секретарь. Он свяжется по телефону.

Фуке, Фуке — вновь припомнил Валентин то, чего вроде бы никогда и не знал. Было два Фуке, один — министр при короле-солнце, отданный под суд за богатство, другой Фуке — полицмейстер Парижа времен Бонапарта. Третьего Фуке, ювелира, он не знал… Но как понимать слова князя про секретаря, как он может быть в Лондоне, если это был розыгрыш сучки Магды?

— Господа, я готов расцеловать все что вижу. Столовые приборы и подсвечники из позолоченной бронзы в форме кувшинок. Декоративная скатерть — пруд, затянутый зеленоватой ряской с жилками упавшего в воду папоротника. Здесь кувшинки подняли свои желтые рыльца из воды, здесь водяные лилии раскрыли свои снежные клювы. Свет — медный с оттенками персика. Свет во все небо над лесом, процеженный сквозь огромные стекла с пятнами витражей в духе Альфонса Мухи — ни одной прямой линии. Кажется, что феноменальный по краскам закат — тоже дело рук нашего гурмана. Свой вечер, а заодно и наш ужин Виктор фон Боррис украсил заходящим светилом. И смотрите: уже наготове луна, бледная и томная, как положено луне в стиле модерн… Я знаю, она выйдет в тот момент, когда наш певец исполнит новую арию. Дом как единое произведение искусства…

В любой тотальности, подумал Валентин, слишком много безумия… И вздрогнул: «Кто так думает в моей голове? Мандрагора? Корень Палач? Душа мертвеца профессора? Или мыслями захлестнула мой мозг шпиона вся оранжерея, которую оратор метко назвал реактором для производства мечты?» Присутствие новых мыслей скорее пугало, чем воодушевляло к соразмышлению с оратором.

— Особенно восхищает, князь, мемориальная комната Уильяма Морриса, точную копию которой вы создали на втором этаже. Кто не видел, советую заглянуть. Я бродил тут, как в тумане. Ведь именно в этой гостиной распустился опийный мак ар-нуво, тут роковой дурман достиг зрелости. Коробочка треснула, и маковые зерна полетели наружу. Отсюда по свету разнеслись мысли зачинщиков викторианского бунта Морриса и Рёскина: польза есть красота! Здесь родились дети бунтующей фразы. Европейцы: Данте Габриэль Россетти и Джойс, Бенито Муссолини и Морис Равель, Уэллс и Ницше, Гитлер и Шпеер, Роберт Колдевей и Вальтер Андре, Оскар Уайльд и Бердслей, Штук и Корбюзье. Граждане Российской империи: Дягилев и Бурлюк, Стравинский и Ленин, Маяковский и Кандинский, Троцкий и Сталин, Блюмкин и Коллонтай, Иофан и Татлин, Блок и Юсупов, Фаберже и Малевич. Все вместе слились во вдохновенный крестовый поход против уродства. Нет никого динамичней, чем дети фразы. Друзья, за сто лет до лозунга Рёскина из фразы Руссо «люди рождаются свободными и равными в правах» родилась французская колонна сторонников пользы и жеста: маркиз де Сад, Казот, Дантон, Делакруа, Робеспьер, Наполеон. Призраки этих людей, как дым от кальяна, орнаментом правды вились над моей головой, когда я бродил от предмета к предмету. Я пьянел от эмоций. Великий дом, где стартовал мировой марш. Того прообраза в Лондоне давно нет, дом погиб от немецких бомбардировок второй мировой войны.

— Дорогой философ, — воскликнул князь, — у нас еще 1927-ой! Дом целехонек.

— Да, целехонек! А когда Уильям и Джейн переехали — в 1878 году — дом был новехонек. Он стоял на берегу Темзы. Они окрестили его Кельм-скотт-хаус в память о своем сельском доме в Оксфордшире. Друзья, вы не поверите! Князь фон Боррис и его декораторы дотошно восстановили точный облик гостиной: голубые обои с птицами, восточный ковер во весь пол с орнаментом Рая, занавеси с изображениями павлинов и удавов, прямоугольную арку черного дерева, которую можно задернуть занавесом, шкаф для книг, где я обнаружил вчера редчайшее издание Данте. И самое удивительное — свет, свет из английских окон, он создает ту смесь смога, вокзала и пасмурных отблесков океана, которыми, как паром от паровозных труб, полон Лондон. Я забылся, я чуть не открыл окно, чтобы увидеть Темзу конца девятнадцатого века!

— И зря… там именно вид на Темзу с профилем Риджен-стрит на другом берегу и баркой для продажи угля, которая качается на воде у стенки причала. Причем вид панорамный.

— Не сомневаюсь, все именно так. Сколько денег вложено в этот мираж! Миллионы! Сколько нуворишей, спекулянтов и прочих шейхов раскошелилось, чтобы наш Просперо создал свой остров Гармонии. Ваша клиника стала местом чудес, территорией исключений, где по воле Рока отменяется смерть. Но чем больше красоты в этом доме, чем громогласней шум моря, тем тревожнее моя мысль. Почему эта дивная красота пользы шаг за шагом створожила стиль и породила террор? Всего через двенадцать лет Европа омоется кровью. И вот этот несчастный кусок восточной Пруссии станет последним трофеем новой троянской войны из-за Елены.

— Взгляд женщины обладает ужасной силой, — бросил князь.