Возраст третьей любви - Анна Берсенева

Он одним взмахом постелил свежую скатерть, принялся расставлять приборы. Юра открыл меню.

– Выбирайте, Сона, – предложил он.

Она свою книжечку не открыла и ничего ему не ответила – сидела, опустив плечи, не глядя на Гринева.

– Сона, – сказал он, – извините меня за навязчивость… Если хотите, мы можем уйти.

– Нет-нет. – Она вздрогнула, словно проснувшись. – Не обращайте внимания, Юрий Валентинович, это у меня все время так. Какая-то заторможенность… Выбирайте сами, я все равно не знаю, что. Только пусть принесут что-нибудь крепкое выпить, да? Сразу.

– Да! – Он обрадовался возможности улыбнуться. – А я ведь обманул вас, не отдал коньяк. В куртке осталась бутылка. Но это даже лучше: можем здесь напиться, а потом на улице добавить. Армянский есть коньяк, Паша? – спросил он.

– Я ж сказал, для вас все есть, – обиделся Паша. – Коньяк армянский – делов-то! Масленица сегодня, Юрий Валентиныч. Блины будете кушать? С икоркой можно, черную получили свежую.

Юра кивнул, заказал еще закуски, не помня, что заказывает. Паша принес графинчик с коньяком, налил понемногу в пузатые хрустальные бокалы.

Если Соне хотелось выпить поскорее, то уж Гриневу и подавно. Он никогда не чувствовал такой скованности с женщиной, и именно с той, к которой тянулся весь, без которой не мог, не хотел представить себя… И он обрадовался освобождающей волне, которой разлился по всему телу коньяк.

«Не обедал же сегодня, – вспомнил Юра. – То-то сразу взяло».

Сона выпила свой коньяк одним глотком, не морщась. Паша тут же налил еще, щелкнул зажигалкой, заметив в ее руке сигарету. И все-таки было заметно, что пьет она так же, как и пытается курить – без умения, без привычки.

Юре легче стало говорить после выпитого, и он наконец решился спросить:

– Почему вы так смотрите на меня, Сона? Так неприязненно, – поторопился объяснить он, чтобы не смутить ее своим вопросом. – Мне кажется, вам неприятно мое присутствие, но я не могу понять почему. Хотя догадываюсь…

– Мне не неприятно ваше присутствие.

Она медленно покачала головой и отпила еще глоток. Огни люстр сверкнули в ее глазах, как в черных озерах, и погасли в их матовой глубине.

– Но вы стараетесь не смотреть на меня, я же вижу. – Юра тоже закурил, в голове было тепло от коньяка, сигаретный дым успокаивал. – Почему?

– А мне просто неудобно, – вдруг сказала Сона, кладя недокуренную сигарету в большую хрустальную пепельницу. – Я сижу в таком красивом ресторане, а платье совсем для этого не подходит. И еще эти зеркала… Я все время себя вижу, это ужасно! У нас так нельзя – пойти в ресторан в таком будничном платье, я никогда бы не пошла… раньше.

Ему стало так легко от ее слов, что он засмеялся.

– Вы очень красивая в этом платье, Сона, – сказал Юра. – Вам идет такой цвет. Как он называется?

– Гранатовый, – ответила она. – Гранатовый, да.

– И все, забудьте. Если дело только в платье, то…

– Не только, – перебила Сона, и он замолчал, запнулся на полуслове. – Вы же понимаете, не только. Дело во всем. Я живу как во сне, как под наркозом. Мне совсем не хочется жить, Юрий Валентинович.

Она произнесла это так спокойно, как будто говорила о том, что ей не хочется салата или блинов. Юра не знал, как на это ответить, и молчал в растерянности.

– Мне совершенно незачем жить, – повторила Сона безучастным тоном, как о посторонней. – Это же понятно, да? Давайте выпьем еще, Юрий Валентинович. Вы очень хороший человек, спасли, жалеете меня, я понимаю. Извините, я так грубо повела себя с вами.

Паша принес закуски и исчез. Гринев сам налил Соне коньяк.

– Вы думаете, я вас жалею? – медленно спросил он.

– Да, это понятно, – кивнула Сона и прежде, чем он успел возразить, заговорила быстро, знакомым ему лихорадочным тоном: – Я думала, горе – это только плохо, только ужасно. А это еще и стыдно – зачем осталась? Все равно нельзя это забыть… И все здесь смотрят так… Жалеют, как бездомную кошку. Вы больше всех так смотрите, а на меня никогда мужчины так не смотрели. На меня всегда мужчины смотрели так, что Тигран сразу начинал ревновать, становился такой смешной… А теперь – вы смотрите, как на больную, убогую. И ничего впереди, вы понимаете, ни-че-го! Я была капризная, своевольная, ничему не хотела учиться, только музыке. И что теперь? Налейте мне, пожалуйста, еще, Юрий Валентинович! Я никогда так много не пила… Вы уже налили, спасибо, да, а я не заметила. – Она судорожно поднесла к губам бокал. – Утром, когда все это случилось, мама как раз мне говорила… Я приехала вечером из Еревана…

– Вы учились в Ереване? – перебил Гринев.

Он неотрывно смотрел на нее – на ее нервно вздрагивающее лицо, на то, как она обеими негнущимися ладонями берет со стола бокал, чтобы поднести ко рту.

– Да, в консерватории. Я окончила в прошлом году, уже ездила с концертами. Приехала к маме, утром проснулась поздно, еще повалялась в постели, потом сразу села за рояль, даже не умылась, только накинула халат и стала что-то играть – попурри, какие-то веселые глупости, импровизации. А мама закричала из кухни: «Вай мэ, и это будущая хозяйка дома! Что скажет мне Тигран за такую жену?» Я засмеялась, и тут это случилось… Зачем вы так смотрите на меня, Юрий Валентинович?! – воскликнула она. – Я не могу больше этого видеть!

– Если бы вы знали… – Юра говорил медленно, по-прежнему не отводя глаз от ее лица; пепел опадал с его сигареты на скатерть. – Если бы вы знали, как я вас люблю… Я так смотрю, потому что боюсь вас потерять. Я не вас жалею, Сона, а себя. Я не смогу без вас жить.

Она так растерялась от его слов, что замерла с поднятым бокалом и с приоткрытым в только что отзвучавшем восклицании ртом.

– Я не понимаю… – наконец выговорила Сона. – Что вы говорите, зачем вы это говорите?

– Ни за чем. – Юра уже справился с волнением, погасил окурок в пепельнице, и голос его звучал почти спокойно, только чуть более глухо, чем обычно. – Я говорю то, что говорю, и ничего больше.

– Я уеду, – сказала она, опуская глаза и краснея. – Меня ведь уже будут выписывать, я скоро уеду.

– Куда?

– Все равно. В Ереван, больше некуда.

– У вас там есть где жить?

Он спрашивал отрывисто, резко и даже не думал о том, что она не обязана ему отвечать.

– Не знаю… Я жила в общежитии консерватории, может быть, опять туда, хотя теперь ведь… Но у меня много подруг, я же училась там пять лет! Все их родители будут рады. У нас такого не бывает, чтобы некуда было деваться… Я поеду пока к подруге, надо же где-то жить, если я все-таки не умерла.

– Я сказал правду, Сона, – тихо произнес Юра. – Я не знаю, как буду жить, если вы уедете.

– Но… – начала было Сона, растерянно глядя на него.