Зелменяне - Моисей Кульбак

Он думал про «шуры-муры».

И когда молодая пара появилась в улочке, он выскочил им навстречу, заулыбался своим жалким личиком и сразу же стал допытываться:

— Гуляли, а?

Поздно ночью, прежде чем Бера ушел из местечка, у пекаря в доме разразилась бурная сцена.

Пекарь твердил, что Бера его просто-напросто пустил по миру, и тащил солдата на мирской суд. Вмешались соседи и еле высвободили одинокого молчуна из рук пекаря, так как говорят, что маленький пекарь даже полез драться.

— Пусть она скажет! — кричал Рувн. — Лэйча, говори ты!

Но Лэйча, вместо того чтобы рассказать людям, как Бера к ней приставал, вдруг смылась из дому. Тогда пекарь потребовал, чтобы спросили хотя бы его жену, — он думал, что, поскольку она женщина, она тоже сможет обрисовать картину. Но разумеется, о подобных делах старуха уже не могла сказать что-нибудь такое, что имело бы значение.

Бера отдышался лишь по ту сторону местечка. Он снял кепку, репсовую кепку, и вытер рукавом пот со лба, как будто после жаркого боя.

* * *

Необъятная, черная ночь.

Где-то у дороги вода полоскала мелкие камушки. Сквозь ветви ломились теплые ветры. Земля дышала глубоко, и даже песок, влажный дорожный песок, благоухал свежестью.

Шелест какой-нибудь тяжелой ветви отзывался в полях стоном.

Бера шел дорогой, погружая ноги глубоко в песок. Из тьмы черными сгустками выделялись изгороди, кусты, деревья. Справа у дороги стоял дуб, как бы нарисованный тушью. Он чернел на фоне неба, как собственная тень. Возле дерева, на дороге, застыла какая-то фигура.

Поравнявшись, Бера узнал ее.

Лэйча!

Она стояла, закутанная в платок, окаменевшая и молчаливая. Из-под платка она достала кулек с баранками:

— Бера, вот тебе баранки на дорогу…

И Бера ушел.

Дорога влила его в густую темноту.

Вытянуть у кого-нибудь из домашних хотя бы слово о том, как Бера вернулся домой, вовсе не так легко. Это белое пятно в его жизни. Зелменовы, как известно, не говорят между собой, и что-нибудь узнать о них можно только из третьих уст.

Сам Бера молчит.

Однако то, что он пошел тогда трактом на Гродно, а оттуда — через Вильно, Молодечно, Радошкевичи повернул на Минск, это известно из бумаг, которые он представил в милицию, когда собирался стать милиционером. Об этом есть, так сказать, документ, бумажка, которую Цалел дяди Юды, копаясь в бумажном хламе, нашел за одними из вечно идущих часов умершего часовщика.

Цалка дяди Юды — это тот, что из новых ученых. Он выискивает старинные древнееврейские книжицы. Если увидишь кого-нибудь торчащим у книжной полки под самым потолком, там, где плесневеют молитвенники, знай, что это Цалка дяди Юды. Во дворе об этом недотепе говорят:

— Ну да, он хотел плюнуть высоко и попал себе в лицо…

Когда Цалка дяди Юды вытащил эту бумажку из-за часов, он убежал со своей находкой к себе, как собака, которая удирает с костью под забор, просидел с ней до утра и в конце концов прочитал эти каракули.

Вот что Бера писал в той бумажке:

«…в сарае. Когда пекарь захотел, чтобы я за это женился на его дочери, я с ним ссорился всю ночь. Так я и ушел ночью в Криницу. Из Криницы я шел весь день в Бучачи. Из Бучачей я пошел в Нозерово. Из Нозерова я пошел в Дятлы. Из Дятлов я пошел в Гайдучок. Из Гайдучка я пошел в деревню, которая называется Дроздово. Из Дроздова я пошел в Быстричи. Из Быстричей я пошел в Ивию. Из Ивии я пошел в Соколку. В Соколке я зашел к маминому дяде, что живет на самой большой улице и торгует лошадьми. Все время я ел баранки, которые дала мне с собой Лэйча, дочь пекаря, но в Дроздове ночью я съел последнюю баранку. Так что я зашел к маминому дяде, чтобы он мне дал чего-нибудь поесть, но он меня выгнал, и я о нем и думать не хочу, потому что он просто-напросто кулак по своему поведению. Из Соколки я пошел в Радом. Из Радома я пошел в Пильнево. Из Пильнева я шел очень голодный, покуда не дошел до поля, — там пахал мужик, он мне дал хлеба и большой кусок сала и показал реку, где я могу напиться. Из Пильнева я, очень сытый, пошел в Жетл. Из Жетла я пошел в Дамир. Из Дамира я пошел в большой город Гродно. В городе Гродно я два дня рубил дрова на одном дворе и ушел в Новоредок. Из Новоредка я пошел в Вороново. Из Воронова я пошел в Ландворово. Там был большой дождь. Из Ландворова я пошел и увидел издали город Вильно. И когда я спросил у рыжего мальчишки, везшего подводу кирпичей, кому принадлежит город, и он мне ответил, что город принадлежит белым, — на меня нашла страшная злоба, которую не опишешь, и я прошел город, никому не сказав ни слова, хотя был очень голоден. И я пришел в Вилейки (есть две Вилейки — это была Вилейка, где сумасшедшие). Из Вилеек я пошел в Кену. Из Кены я пошел в Гудогай. Из Гудогая я пошел в Сол. Из Сола я пошел в Ошме… (зачеркнуто)… пошел… Смаргон. Из Смаргона я пошел в Михневичи. Там, в деревне, я встретил тебя, и ты знаешь, что мы пошли на Зашкевичи. Из Зашкевичей мы пошли в Перевоз. Из Перевоза мы пошли в Лотовое, и ты мне рассказал, когда мы купались в Вилии, как ты попал к полякам из-за моей лошади, которая осталась привязанной к забору. В Логовом мы повстречали наших, и военком послал меня в Молодечно. Из Молодечно я поше…»

И это все.

Цалка сидел ночами и исследовал эту бумажку. После длительного изучения он установил, что у тети Малкеле вовсе нет дяди в Соколке, у нее есть какой-то родственник в Екатеринославе, дядя Ора, но он не торговец лошадьми, а мясник. Затем он продолжил исследования и нашел, что не все местечки находятся в тех местах, какие Бера указывает в бумажке.

Потом он стал расследовать дело в другом направлении и даже нашел возможным не признать бумажки как таковой.

Он снял очки, старательно вытер стекла и сказал себе:

— Мистификация. Факты не подтверждаются.

Всем известно, что у Цалела дяди Юды умная голова. Дайте ему волю, и он будет отрицать даже самого себя.

Все же бумажка эта истинная. Известно, что после долгого пути в знойный летний день Бера прибыл в Минск.

Когда он вошел в дом, поднялся страшный плач. Весь двор сбежался, даже дядя Зиша зашел. Бера сел, принялся медленно стаскивать сапоги и сказал тете Малкеле:

— Мама, дай мне поесть!

Он уплетал с удручающей поспешностью, уставившись в потолок. Дядя Юда плюнул и вышел. Понемногу все разошлись. Бера поел, надел сапоги и снова пошел воевать.

Бера уже работал тогда в милиции. Он вернулся с фронта, снова взобрался на отцовский жесткий топчан и отсыпался осенние месяцы под потертой шинелью. Он вдруг взял да и женился на Хаеле дяди Юды и ежедневно приносил ей на коромысле пару ведер воды, а она ему сразу создала спокойную жизнь. Хаеле тотчас же, как заполучила Беру, завела хозяйство и кошку.