Зелменяне - Моисей Кульбак

Цалка лежал и вздыхал. Тусклый осенний свет едва проникал сквозь запотевшие стекла. Цалка весь вечер пел хриплым голосом песни о любви, песни, которые он вычитал у Гейне.

Цалел дяди Юды был, очевидно, болен. В полутьме он бился, как золотой карась в тине, его лихорадило и лихорадило.

Вдруг он сел на кровати.

«А не думает ли она ненароком, что я чуждый элемент?»

Его глаза увлажнились, он сидел в одной рубахе, обняв коленки, и плакал.

Поздно ночью он все же встал, подошел к окну: не горит ли у тети Гиты лампа с зеленым абажуром? Это Тонькина лампа. Когда Тонька дома, в окне зеленый свет; она носит по комнате ребенка или, нагнувшись у стола над листом бумаги, линует его и пишет маленькие цифры.

У Тоньки в окне было темно.

На что, стало быть, похож реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор похож на старый пруд, в котором загнила вода. Она зеленеет среди свисающих ветвей, сам воздух кажется больным, хотя порой золотой карась бултыхнется в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

Дядя Зиша

Умер. Временами еще навещает во сне тетю Гиту, но и она считает, что на живого он уже никак не похож. Дядя Зиша по всем признакам умер окончательно.

Дядя Юда

Дядя Юда философ, и мысли к нему, как к каждому философу, пришли от огорчений. Тетя Геся, которую он любил больше всего на свете, вдруг погибла, и после такого потрясения ему волей-неволей пришлось стать философом. Но о тете Гесе лучше не говорить, потому что, в конце концов, она погибла какой-то нелепой смертью.

Ясно, что дядя Юда начал, как начинают все философы, с мысли о Божьем промысле. Как-то вечером, разглагольствуя на крыльце дяди Зиши, он показал небу кукиш, восстановив против себя весь двор. К тому же он всегда цапался с Зелменовыми, вступал с ними в пререкания, не хотел даже принять советского электричества. Дошло до того, что однажды в зимнюю ночь он ушел со двора, просто-напросто исчез.

Таким образом последняя капля возвышенного разума улетучилась с реб-зелменовского двора.

* * *

Это было задолго до коллективизации. Дядя Юда после продолжительных скитаний пристроился в каком-то небольшом колхозе сторожем и чем-то еще, чему нет названия. Это что-то среднее между колхозником и этаким местечковым раввином.

За него хлопотали главным образом реб Янкев Боез, маломощный хозяйчик с Немиги, и его родственники, которых он выписал в колхоз.

Дядя Юда почему-то понравился им с первого взгляда.

— Благородный еврей, — говорили они. — Дайте ему тоже подойти к корыту!

А трем комсомольцам они кричали:

— Что вы хотите? Рабочий человек, все свои годы проработал топором!

Неизвестно, каким образом, но дядя Юда сразу почуял, что начинается новая миссия в его жизни.

Однажды, когда он сторожил коровник, он попытался, глядя на звезды, прикинуть, как это получится, если посмотреть на Божий промысел по-иному, и, к великому своему удивлению, увидел, что у него это получается. Он тут же решил заняться новой деятельностью.

Целыми ночами дядя Юда ходит вокруг коровника, а при первом проблеске дня он садится на бревно у околицы, потягивает трубку, пускает клубы дыма и останавливает колхозников, идущих в поле.

— Хаим, — говорит он, — я вижу, ты сегодня опять помолился кое-как!

― Хонча, обожди минуту. До каких пор ты будешь работать по субботам?

― Калмен, твой сынок в комсомоле и делает евреям всякие пакости.

Вот это и есть колхозный раввин.

Где-то в колхозе на Свислочи выплыло нечто вроде кентавра — полустоляр-полураввин.

Дядя Юда делал теперь все, что придает человеку солидность. Он расхаживал со сложенными на животе руками, подолгу сидел в уборной, а однажды случилось даже так, что, ухаживая в хлеву за коровами, он вдруг вообразил себя Кельмским проповедником.

Тогда он остановился и сказал сам себе с большим почтением:

— Ребе, присядьте на минутку!

Но дядя Юда был ко всему этому слабым грамотеем. Знаний, почерпнутых из тощих религиозных книжек, переведенных с древнееврейского на еврейский язык, ему явно не хватало для того, чтобы сойти за раввина. Однажды, например, в Судный день, во время богослужения, пожилые колхозники, слушая его пение у амвона, стали отплевываться. Это было для него ужасным ударом. Дядя смутился, умолк и, сгорбленный, так и остался стоять спиной к народу.

Но тут поднялся с места маломощный реб Янкев Боез и, побледнев, закричал хриплым голосом:

— Ослы, а кого бы вы тут хотели? Самого брестского раввина?

Тогда набожные евреи успокоились. Но все же не верилось, что этому старому столяру под силу спасти религию.

Дяде Юде так и не удалось довести богослужение до конца, как полагается. Между тем возле дома реб Боеза собрались обросшие колхозники, простой народ, который не умеет, да и не хочет молиться даже в Судный день. Простой народ бунтовал:

— Где это слыхано, чтобы в колхозе молились!

И в то время как дядя Юда, молясь нараспев, услаждал лишь самого себя, вдруг возьми да появись в окне чья-то голова, как будто на подоконник поставили вазон. Голова спросила:

— Реб Янкев Боез, вы, наверно, думаете одной з… построить Божий храм?

— Боговы нахлебнички, черт бы вас побрал!

Тут уж у дяди Юды совсем опустились руки.

Сразу пропал восторженный пыл. Но дядя Юда был человеком с гонором. Со злости он принялся заглатывать слова, молитва у него пошла без напева, и в конце концов он совсем покинул амвон (в колхозе еще не знали, что дядя Юда сумасброд). Таким образом, положение осложнилось.

Колхозники несолоно хлебавши, в разлетающихся белых талесах, как старые аисты, бежали домой. Они в бешенстве отплевывались.

— Нет, братцы, простому столяру это не под силу!

Все же дядя Юда, блуждая в потемках, обрел новую профессию.

Со временем у него даже появилась возможность подняться чуть ли не до настоящего раввина, а может быть, и еще выше, до своего рода Аристотеля, самого мудрого из всех людей, если бы не несчастье, которое порой поджидает человека, растаптывает его, оставив разве одни сапоги для воспоминаний.

Дядя Фоля

Что делает дядя Фоля?

Дядя Фоля наслаждается второй, советской половиной своей жизни. После работы он смотрит из окна на мир, поглаживает колючие усы и верит в то, что он самый главный Зелменов.

Революция смыла всех тех, кого он ненавидел, убрала их с его глаз вместе с их дикими выходками, и вот он сидит у окна, удивляется, как все здесь складывается в его пользу, и злорадствует.