Опыты психоанализа: бешенство подонка - Ефим Гальперин

– Ох, уж этот Иоффе! – игриво говорит Ленин. – Ну, в конце концов, товарищи, Адольф, как-никак специалист по психоанализу. Учился у самого профессора…

– Адлера! – хором кричат все.

Взрыв хохота. Сталин смотрит на этих крикливых, визгливых, суетящихся людишек.

Тут распахивается дверь. Влетает разгорячённый Каменев.

– Лев Давыдович, пора! Давайте быстро текст Постановления. Будем оглаш…

Каменев осекается. У стола со стаканами в руках весь ЦК. А в центре, ну просто «с иголочки», пахнущий одеколоном, Ленин.

– За революцию пьём, Лев Борисович! Присоединяйтесь! – говорит Подвойский.

Он тянется к бутыли, чтобы налить Каменеву, но Иоффе забирает бутыль:

– Э, нет! Это пусть уж Владимир Ильич допивает. Ему выступать.

Иоффе достаёт свою прославленную записную книжку и ставит сразу две «галочки». Против «Опыт психоанализа» и против «Докладчик на съезде».

В три часа ночи Каменев стоит на трибуне и как конферансье в цирке:

– Товарищи! Слово предоставляется… Владимиру Ильичу Ленину!

Аплодисменты. Ленин выходит на трибуну. Смотрит в зал. Находит взглядом гауптмана, сидящего в стареньком костюме Ленина. И они друг другу улыбаются. Потом Ленин хозяйским взглядом обводит сгрудившуюся сзади в проёме двери на сцену группку «соратников». На мгновение Ленин закрывает глаза, глубоко вздыхает:

– Товагищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась. Наш Съезд Советов, опираясь на свершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, берёт власть в свои руки! Самым жгучим, самым больным вопросом современности является вопрос о мире. Мы, Советское правительство, считаем необходимым безотлагательно сделать формальное предложение перемирия всем воюющим странам, как союзным, так и находящимся с нами во враждебных действиях.

Аплодисменты. Тут Ленин опять смотрит на гауптмана. Оба улыбаются.

– Es schwindelt (кружится голова) – артикулирует Ленин по-немецки и делает вращательное движение рукой возле головы.

ДИКТОР:

27 октября 1917 года, через два дня после захвата власти группировкой Ленина, германское правительство выделит для закрепления успеха 11 миллионов марок.

Ленин машет аплодирующим делегатам, одёргивает жилет и натыкается на кусочек картона в кармане. Это визитка американского журналиста Джона Рида. Ленин весело усмехается и, передавая эту визитку стоящему за ним Иоффе, говорит тихо:

– И разыщите вот этого журналиста из Америки. Сегодня утром, скажем… В одиннадцать, я готов дать ему интервью.

Мережковский, Гиппиус, Александр Блок. Марго рыдает. Мать Терещенко обнимает её за плечи. Рядом рыдает сестра Пелагея.

– В конце концов, я могу увидеть, – кричит мать Терещенко, – хоть в одной газете! Пусть это будет их «Правда»! Что с министрами?! Хотя чёрт с ними со всеми! Но мой сын! Вы «властительница дум»! Звоните чёрту, дьяволу… Большевикам! Они же все бывали у вас в салоне…

– Вот! – Мережковский находит визитную карточку – Троцкий. Он всегда заходил.

Гиппиус крутит ручку телефона:

– Барышня, номер 13–27. Алло. Секретарь Троцкого? Это Зинаида Гиппиус. Могу ли я говорить с Львом Давыдовичем в такое позднее время?

Слушает. Кладёт трубку:

– Его секретарь ответил, что Троцкий на съезде. И торжественно… Нет! Восторженно заявил, что выступает Ленин.

– Ну и что из этого? – раздражённо спрашивает мать Терещенко.

– Почему Ленин? Троцкий же! – удивлена Гиппиус.

– Вот я говорил тебе, милочка! – Мережковский потирает руки. – Ленин! Ле-н-и-н!

– Да какое это имеет значение?! – кричит мать Терещенко. – Троцкий, Ленин… Эти ваши жиды!

– Простите! – возмущается Мережковский. – Ульянов-Ленин русский! Потомственный дворянин!

– А ты потомственный сранный импотент, твою мать! И ты, Зинка, блядь ебучая! Вы охуели! Где мой сын?! А ты, дура! – кричит мать Терещенко дочери. – Зачем мы сунулись в эту сранную дыру?! Чувство долга, чувство долга… Перед родным народом. Нести свет! Заигрались! – переходит на французский для Марго, – Не плачь, девочка.

Я виновата перед тобой. Мы уедем из этой дурацкой страны, и вы поженитесь, родится ребёнок. Дорогая моя! – тут же кричит дочке: – Перестань причитать, дура!

– Но ведь культура народа всегда… – вступает задумчиво Блок.

– А! Поэт! – разворачивается мать Терещенко к Блоку. – Твою мать! Накаркал! «Революционный держите шаг!» Сажать их всех надо было! Стрелять! Это я вам говорю, дочь боевого российского генерала. А вы им уси-пуси. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Нет! Впереди смерть! Проклятая страна! Идиотов непуганых! Когда же вы, наконец, испугаетесь?!

Замолкает. Все прислушиваются. На улице крики. За кем-то гонятся. Выстрелы. Ужас.

– К кому проситься на приём? – бормочет мать Терещенко.

– К Троцкому, – говорит Гиппиус.

– К Ленину, – говорит Мережковский.

– Пошли вы все на хуй! Буду проситься к обоим. На коленях поползу!

Распахивается дверь и разудалый матрос Егор командует:

– Всем встать! Построиться! И молчать!

Все заключённые поднимаются, выстраиваются. Входит злой Троцкий. Проходит вдоль шеренги министров. Останавливается перед Терещенко и Рутенбергом. Долго смотрят друг другу в глаза. Троцкий выходит.

– Вольно! – орёт матрос Егор. – Получи баланду! Заносят баки с кашей. Начинается раздача еды.

– Терещенко, Рутенберг! С вещами на выход! – командует матрос Егор. – В больницу!

Терещенко и Рутенберг выходят в коридор. У Терещенко жар. Его качает. Рутенберг поддерживает его.

– Вот видите! – шепчет Терещенко. – Он держит своё слово, этот Ульянов. Ленин!

Машина уже стучит у входа.

– Стоять! Пары держать! – матрос Егор останавливает Терещенко и Рутенберг в коридоре, а сам подходит к коменданту тюрьмы. Достаёт из кармана бушлата кисет и тихо:

– Слышь, Серёгин, тут такое дело…

– Так курили уже? – удивляется Серёгин.

– Да, погляди! – матрос Егор открывает кисет. Там полно золотых монет.

– Ого! Ну и чего?

– Вот… – матрос Егор показывает записку, – эти мне перекинули. Из восьмой камеры. Всё равно ж кого в больничку. Подлечат и назад.