Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Снаряд отбросил агрессора, растрепав плотный клубок. Подбитый кати-городец сделался до жути похож на отрубленную голову с всклокоченной шевелюрой. Пьяно вихляясь, с упорством раненого шахида он вновь покатился к Ямщику. Следующий выстрел разнес упрямца вдребезги. Змеи в агонии, задергались сальные пряди; меж них, блестя потеками смолы, копошились пиявки.

На второй волосяной клубок тоже пришлось потратить два заряда. Третий враг был уже рядом, на опасной дистанции. Рогатка, зафиксированная упором, осталась в левой руке: бросить? спрятать в карман? — некогда! Правая рука скользнула за плечо. Сколько же времени он потратил, отрабатывая это движение! Сам над собой издевался — ниндзя-любитель! — и все равно упражнялся, потому что когда припечет…

Припекло.

Пальцы сдернули фиксатор, распуская горловину заплечного чехла, сжали гладкое дерево рукояти. Кати-городец подпрыгнул баскетбольным мячом, метя Ямщику в лицо — и Ямщик, отшатнувшись, ударил наотмашь, изо всех сил. Граненая колотушка впечаталась в погань с мокрым шлепком: смяла, отшвырнула к стене. Не сдержавшись, Ямщик хрипло, торжествующе расхохотался. Сегодня он впервые опробовал субурито в деле.

Поле боя осталось за Ямщиком. Ошметки грязных волос растекались по мостовой, превращаясь в слизистую гниль. Колючие «платанчики» шустро катились прочь, исчезая в окрестных подворотнях. Ямщик подозревал, что вскоре они слипнутся в прежних кати-городцев. Ну и пусть. Против безобидных «перекати-поле» он ничего не имел, пока в них не заводились пиявки.

Кстати, о пиявках.

Лишенные шаровых средств передвижения, твари копошились на мостовой, разом утратив подвижность. Пора довести дело до конца. Это не столь увлекательно, как стрельба, но долг зовет. Ямщик оглянулся на Зинку с Арлекином — ждите, мол, я скоро! — и вошел в переулок.

Он не знал, что «Песня о встречном», которой Ямщика научил отец, может вывернуться опасным подтекстом; не знал, что выходит навстречу не только труду и любви, как полагали Дмитрий Шостакович с Борисом Корниловым, но если бы и знал, все равно бы не остановился.

Это случилось в последний день июля.

Буррито, как помнил Ямщик, по-испански «ослик». В смысле, мелкий осел. В другом, кулинарном смысле это была лепешка с завернутой в нее начинкой, составом которой Ямщик никогда не интересовался. Он и словом «буррито» не заинтересовался бы, но в последнее время слишком часто Ямщик звал себя ослом, тут буррито и всплыло из глубин памяти. В сложившейся ситуации, пожалуй, больше подошел бы не маленький, а большой — огромный, гигантский! — осел, Годзилла меж ослов, Кинг-Конг с четырьмя копытами, Гаргантюа с длинными ушами, но «гранд бурро» претил литературному вкусу Ямщика — от него начиналась изжога, словно от пресловутого буррито, куда без меры сыпанули острого чили.

Так и осталось в минуты отчаяния: буррито, ишак, придурок.

От Мексики до Японии далеко. От буррито до субурито — рукой подать. Когда Ямщик впервые услышал это слово — субурито — сперва решил, что слова однокоренные. В тот момент Ямщик сидел, поджав ноги, на полу убежища — Лермонтова, четыре — подаренного ему девицей с бейсбольной битой, и, еле жив, отдыхал после бурно проведенного дня. Вокруг, под руководством лысого молчуна-сенсея, пыхтели семь самураев и две разбойницы из «Снежной королевы», большая и маленькая. С точки зрения грамматики, все они занимались в основном глаголами: бросали, толкали, лупили, пинали, хватали, скручивали и дергали, радуясь тому, чему психически здоровые люди обычно не рады — кулак прилетел под ребра, шея угодила в тиски, задница вошла в чувствительное соприкосновение с полом. Ямщик уже выяснил, что здесь собрался буйный контингент Сабуровой дачи: тот, чьи ребра пересчитал кулак, радовался больше хозяина кулака, а владелец отбитой задницы ликовал так, словно ему вручили Нобелевскую премию.

Никогда, находясь в здравом уме, Ямщик не проводил бы дни и вечера в столь странном месте, когда бы не зеркала. Девчонка с битой оказалась права: для таких, как она с Ямщиком, тут рай. Длинная стена напротив входной двери, ведущей в тренировочный зал, была сплошь зеркальной. Самураи тренировались по средам, пятницам и воскресеньям, в остальные дни зал поступал в распоряжение стайки эсмеральд и попрыгуний-стрекоз — группы современных танцев. Над залом, ютившемся в цокольном этаже, возвышался лицей, в прошлом — обычная средняя школа, но туда Ямщик не ходил. Ему вполне хватало зала, да еще тренерской каморки — там в углу, между письменным столом (если честно, ученической партой) и продавленным диванчиком на кривеньких культяпках, стояло ростовое зеркало в раме с отбитыми завитками — и наконец, туалета с душевой, бедных, но чистеньких, где лицейское начальство тоже (о счастье!) расщедрилось на спасительные отражающие поверхности. Реализм обстановки, ее устойчивая материальность искупали все прочие недостатки, сколько бы их ни набралось. Хорошо, видел Ямщик, возвращаясь в благословенный приют, и хорошо весьма. Избегать прямых взглядов в зеркала, сулящих мигрень, он научился быстро. Трудней было привыкнуть к толкучке, острому запаху пота, резким движениям, взмахам, прыжкам и падениям. Человек замкнутый, нелюдимый, плохо расположенный к посещениям атлетических соревнований, и еще хуже — к занятиям спортом, Ямщик испытывал дискомфорт, когда в его присутствии кто-то уделял чрезмерное внимание телу. Детский комплекс, взрослый невроз — в любом случае, ему казалось, что такой человек без слов упрекает его, Ямщика, выставляет в дурном свете, посмеивается над его брюшком, дряблыми мышцами, узкими плечами.

По счастью, танцовщицы и кулачные бойцы занимали зал исключительно вечерами, с шести до десяти в будние дни; и утром в воскресенье, с восьми до двенадцати. Сенсей, случалось, задерживался на час — тренировался в одиночестве или сидел в тренерской, размышляя не пойми о чем. Стрекозы могли явиться на полчаса раньше — сплетничали, хихикали, переодевались без лишней спешки… Да, о переодевании. Отдельной раздевалки здесь не было, все снимали одежду прямо в зале, не стесняясь присутствием коллег, затем облачались в кимоно, похожие на белые пижамы, китайские блузы с застежками поперек, юбочки с легкомысленной бахромой, брючки «хип-хоп», а то и просто в купальники с шортами, едва прикрывающими тугие ягодицы — и относили снятые шмотки в импровизированный гардероб: кладовку позади тренерской, где из стен торчало дюжины три гвоздей, загнутых крючками. Это бесстыдство на первых порах раздражало Ямщика больше всей телесной суеты, вместе взятой. Сам он и представить не мог, как раздевается до трусов при чужих людях, хохоча над анекдотом или обсуждая последние новости. Даже невидимый для учеников лысого сенсея, неощутимый для танцовщиц… Нет, и баста. Главным раздражающим фактором, впрочем, было другое. Ладно, говорил себе Ямщик. В конце концов, я здоровый полноценный мужчина. Подглядывать дурно, но что остается в моем положении, кроме постыдного вуайеризма? Он ловил себя на том, что находит тысячу предлогов, лишь бы вернуться из города в зал минут за двадцать до начала занятий — посмотреть на девчонок: молодых, упругих, бесплатных и добровольных стриптизерш, знать не знающих, что раздеваются они для него одного, и попами вертят для него, и грудью для него трясут, а то, что рядом с разбойницами по средам, пятницам и воскресеньям тусуются самураи в плавках, ронины с волосатыми ногами, грубые миямоты мусаси, чьи щеки, сизые от щетины — антиэстетическое для честного гетеросексуала, но вынужденное, неизбежное приложение к стриптизу…