Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

— Принимаются заявки! На лечебные пиявки…

Переулок отражался сносно. Окна домов, стекла автомобилей, припаркованных внаглую, у парадных, шеренга фонарей, укрепленных высоко на столбах — все работало на плотность пейзажа. Опасность представляли только спуски в бывшие подвалы, ныне — частные продуктовые магазинчики, ателье мод и вездесущие аптеки. Со второй ступеньки лестницы дурак, сунувшийся туда, рисковал влипнуть в трясцю — так Ямщик оскорбительно звал здешние трясины — и сгинуть, дергаясь, утратить собственную фактуру, превратиться в неоформленную жижу под равнодушное чавканье болота.

— На лечебные пиявки! От бронхита…

Кубло кровососущих червей, покинутых беглыми кати-городцами, ясно различалось на булыжнике мостовой. Унылое, до омерзения вялое копошение: Зинка, и та справилась бы. Нет, нельзя: еще лизать начнет, с Зинки станется. Откачивай ее потом…

— Мои дорогие пиявочки…

С пиявками Ямщик познакомился в парикмахерской.

— Не-на-ви-жу… Не-на-ви-жу…

Зачем он тогда заскочил в салон «Beauty», разведанный им с первых дней зазеркальной жизни? А, точно: спасался от дождя. Дождь в зазеркалье — верная смерть. Тут дождь страшнее цунами, землетрясения, оползня в горах. Надежный способ сдохнуть в мучениях — остаться на улице во время ливня. К счастью, «Beauty» представлял собой идеальное убежище. Несмотря на поздний час, салон был открыт, в зале горел свет. Заканчиваем укладку клиентке-привереде? Задержались после работы?

— Не-на-ви-жу…

Перед омутом зеркала, включив подсветку и предусмотрительно опустив жалюзи окна, выходящего на улицу, сидела лиса-кассирша. Память услужливо подкинула расхожее: «в гордом одиночестве». Нет, Ямщик не видел ничего гордого в позе лисы, поникшей плечами, в ее лице, в голосе — монотонном, дребезжащем, старушечьем. Так уединяются для тайного, постыдного, постылого…

— Не-на-ви-жу, — раздельно, по слогам, повторила кассирша.

Взгляд в зеркало. Предательская седина у корней рыжих волос. Тонкая сетка морщинок на щеках. Мешки под глазами. Кого она ненавидела? Работу? Клиентов? Себя? Бездарно профуканную жизнь? Об этом ли она мечтала когда-то: до пенсии сидеть на кассе, принимая деньги за стрижку и бритье?

Не важно, отмахнулся Ямщик. Важно другое — в центре зеркала, в сердцевине кипящего дыма уже расплылась, заколыхалась чернильная клякса. Вспучилась, набухла фурункулом, готовым прорваться в любой момент. Научившись глядеть в зеркала искоса, под углом, Ямщик на всякий случай отодвинулся подальше. Черный нарыв беззвучно лопнул, брызнул каплями гноя, истаивающими в полете. Из омута на рабочий стол шлепнулась, отчаянно извиваясь, пиявка. За ней — другая, третья, пятая…

— Не-на-ви-жу!

На стол вывалилась грандиозная пакость величиной с ужа. Вздохнув, кассирша принялась расставлять перед собой арсенал косметики: ряды флаконов, батарею баночек с кремами, щипчики, пинцеты, тушь для ресниц. Лиса не доверяла девочкам из «Beauty»; лиса не обращалась к ним за профессиональными услугами. Броню макияжа она латала сама, и только сама, с глазу на глаз со своей ненавистью ко времени, старению, беспощадным утратам.

Вечер? Ну и что? Ей еще ехать в метро. При чем тут метро? Ну как же, там люди, они смотрят…

Пиявки извивались на столе, киселем просачивались сквозь пальцы женщины. Они, похоже, совершенно не интересовались кассиршей. Должны же они чем-то питаться? Эфирные эманации, мечта наивных эзотериков? Нет, вряд ли. Кассирша, значит, пиявкам не по вкусу. А кто по вкусу?

Парикмахерская. Цирюльня. В старину цирюльники ставили больным пиявок: дурную кровь отсасывать. Чья тут, в зазеркалье, кровь дурная? У кого отсосать? Или не в зазеркалье? Явятся завтра дамочки в «Beauty», сядут в креслице, или там мамаша с вертлявым Сережкой нагрянет… Дура, с глухим раздражением выругался Ямщик. Какая же ты дура, лиса! Одиночество у тебя? Депрессия? Тоска?! Иди ко мне, насквозь, через зеркало — узнаешь, что такое безнадега со справкой. Кричи, молчи, волком вой, руки на себя наложи — никто и не почешется. На душе было мерзей мерзкого. Все усилия выжить, обустроиться в аду зазеркалья предстали Ямщику в истинном свете — бульканье, мышиная возня. Ну, протянет он еще месяц, полгода, год. И что? Год бессмысленного существования — во что ты превратишься за этот год, Ямщичок?

В крысу?!

Грязный, небритый, запаршивевший бомж — вот твое ближайшее будущее. Ты научился бриться вслепую, не глядя в зеркало? Ай, молодец! Умничка! А теперь ответь: к чему следить за собой, если тебя все равно никто не видит? Скоро ты утратишь навыки связной речи — с кем тебе говорить-то, кроме Зинки? В башке застрянут полторы куцые мыслишки, превратятся в инстинкты, зациклятся на круг: выжить, пожрать, забиться в нору. Так к чему тянуть резину? Закрой тему раз и навсегда: с достоинством, по-человечески. Выйди под убийственный ливень! Не надо искать веревку и мыло, добывать таблетки, взбираться на крышу высотного дома. Покинь убежище, распахни дверь, сделай шаг, а лучше, выскочи с разбегу, подальше, к проезжей части, чтоб наверняка, чтобы не суметь передумать, смалодушничать. Решайся! Завтра у тебя, безвольной тряпки, не хватит духу…

Ноги несли Ямщика к выходу. Ямщик не сопротивлялся. Крыса? Бомж? Истинная правда. Вот, и болячку подхватил: гаденько зудела щиколотка правой ноги. Парша? Лишай? Зазеркальная экзема, которой нет в медицинских справочниках?

Он задержался в дверях. Плохо понимая, что делает и зачем, если решил свести счеты с жизнью, присел на корточки, задрал штанину.

— Твою мать!

Глянцевая кольчатая мразь присосалась к лодыжке. Пиявка разбухла от крови, превратилась в тугой мешочек, но продолжала жадно пульсировать, сосала еще и еще. Содрогаясь от омерзения, Ямщик с третьей попытки отодрал гадину от ноги: пиявка извивалась, выскальзывала из пальцев, не желая расставаться с Ямщиком. На ноге осталось багровое пятно с темным, похожим на язву центром; пятно саднило и чесалось. Идти под дождь расхотелось, идея самоубийства утратила всякую привлекательность. Это не моя депрессия, дошло до Ямщика. Не моя! Это кассирша! Нельзя злиться, сидя перед зеркалом, нельзя жаловаться, тосковать, ненавидеть, выговариваться скверными словами — зеркало жрет эту дрянь, глотает, переваривает, превращает в пиявок, в червей, в вечно голодных кровососов. Ну да, конечно, лису они не тронули, это их любимая мамочка; зато попадись кто другой — я, например, или Сережкина мамаша, а то и сам Сережка, вихрастый обалдуй…

Пиявка извивалась на полу. Силилась подползти, вернуться к прерванному ужину, выпить надежду, веру, жажду жизни. Ямщик попытался ее раздавить, но потерпел неудачу: пиявка сплющивалась под подошвой — и опять обретала былой объем, словно резиновая.

И тогда Ямщик на нее плюнул.

Вот как сейчас, в ноябрьском переулке. Только в парикмахерской он плевал в сердцах — тьфу ты, падлюка живучая! — а сейчас плевал совсем иначе: со вкусом, прицельно, хорошо представляя результат. Неизменно превосходный результат! Плюнуть и растереть — вот, дорогие пиявочки, как с вами надо. Только так, и никак иначе: плюнуть и растереть! Слюна действовала на пиявок хуже концентрированной кислоты. От плевка твари с шипением корчились, исходили вонючим дымом; скользкие кольчатые тела разъедало буквально за считаные секунды. Для надежности Ямщиков ботинок превращал оплеванных паразиток в бурые кляксы на тротуаре. Сегодня пиявок было много, и Ямщик торопился истребить их, пока не стемнело окончательно.