Провокатор - Д. Н. Замполит

кто «жрать-спать-выпить», а для этого экономизм в самый раз, – постарался я еще раз убедить визави.

– Тогда вам лучше сразу обратиться к нашим «молодым» или непосредственно к мадам Катковой с ее мужем, они страсть как любят учить пролетариат бороться за копейку и отрицают революционную составляющую борьбы! – отчеканивая каждое слово и внимательно глядя мне в глаза, сказал Плеханов.

Нет, это что-то особенное, как говорят в Одессе. Вроде умный человек, а стоит сказать «экономизм», как сразу планка падает.

– Революционную составляющую я не отрицаю. Я просто считаю правильным, чтобы каждый занимался тем, что он умеет. Вот вы считаете экономизм врагом и всячески «боретесь» с ним, – я постарался, чтобы моя ирония в интонации дошла до Плеханова. – А ведь через пятьдесят лет никто и не вспомнит суть ваших разногласий, а лет через сто вообще не будут знать, кто такие Каткова или Струве. И мне кажется, что лучше рассматривать экономизм не как врага, а как инструмент, который мы можем использовать. Давайте все-таки попробуем, а?

Все-таки идеологический пуризм – страшная вещь, Плеханов мигом преобразился, грудь его выгнулась, глаза метнули огонь и из ноздрей, как мне показалось, повалил дым. Усы угрожающе поднялись чуть ли не до середины лба.

– Я занят по горло партийной и литературной работой. Я не имею ни времени, ни права заниматься пустяками, браться за то, что иным людям может казаться каким-то новым откровением, а в действительности является обыкновенной мелкобуржуазной возней. На этом и закончим наш разговор.

Мы завершили обед в молчании и разошлись, разве что условились, что встретимся завтра и я заберу письма в Россию. Хорошо хоть руку подал на прощание.

– Черт вас дергал за язык! К чему это было злить Плеханова, подсовывая ему этих клятых экономистов! Теперь, поверьте мне, он возьмет вас на мушку, он непременно найдет у вас какие-нибудь вредные ереси, – выговаривал мне Бонч-Бруевич.

Владимир Дмитриевич, даром что был молод, к «молодым» не относился. Ему тоже досталось несколько писем и рассказ об общении с Жоржем, приведший его в такое возбуждение. Хотя идея общей газеты ему понравилась, и он обещал свою помощь при закупке полиграфического оборудования и, что самое важное, связать меня с Лениным, который пока находился в сибирской ссылке. Но вот перед Георгием Валентиновичем он буквально трепетал.

– Нет, возражать ему никак нельзя, это выводит его из себя, и он сейчас же переходит на личности!

Ладно, первый блин комом, будем капать на мозг, но я уже был уверен, что с Плехановым каши не сваришь, и эта уверенность лишь окрепла на следующий день, когда мы опять встретились. На этот раз он был в сопровождении не очень опрятной маленькой старушки в разбитых башмаках. Это была тетка – Вера Ивановна Засулич, которая, невзирая на свой внешний вид и торчащие из-под шляпки пряди, показалась мне куда разумнее Плеханова. Тот сухо передал мне письма и уже собирался откланяться, как Засулич попросила еще раз изложить мои предложения, что я и сделал. Плеханов морщился, хмыкал, но некоторое время слушал, не перебивая, в основном благодаря Вере Ивановне, которая держала его под руку и время от времени сжимала ее.

– Я исхожу из того, что, невзирая на оппортунистическую и ревизионистскую суть экономизма (которую, кстати, осуждаю так же решительно, как и вы, Жорж), совместная низовая работа с экономистами возможна, более того, через нее мы можем привлечь к общему делу непосредственных практиков движения, прежде всего самих рабочих, вполне готовых драться за трейд-юнионы, но пока не готовых перейти к политической борьбе.

– Другими словами, вы допускаете мирный исход спора с «молодыми», – наконец не выдержал и саркастически произнес Плеханов. – Никогда этот ваш проект не будет для меня приемлемым. Моя позиция в данном вопросе постоянна и неизменна!

– Жорж, – я отважился на еще одну попытку, – понятно, что мы сегодня не договоримся. Но напоследок я прошу вас подумать вот о чем. Вы вводите в оборот очень опасную практику «борьбы до победного конца» в идейных вопросах, которые никому, кроме двух-трех десятков человек, не интересны. Вы будете постоянно размежевываться с теми, кто вполне мог быть вашим союзником, и тем самым будете ослаблять движение, хотя ничто не мешает нам идти к социализму врозь, но бить царизм вместе. И рано или поздно вы разойдетесь по идейным соображениям и с друзьями. И начнут копиться личные обиды, которые никак не нужны в предстоящем пути. А потом, когда мы совершим революцию, эта практика приведет к чисткам среди бывших товарищей, которых кто-нибудь объявит «ревизионистами», «оппортунистами» или «приспешниками буржуазии». Более того, под этот молот попадут и честные рядовые бойцы, не слишком разбирающиеся в теории. Поэтому я твердо считаю, что нам необходима другая практика – постоянного сотрудничества. Да, не по всем вопросам можно сотрудничать, но по большинству-то можно! И газета, как средство объединения, нам нужна позарез.

– Никогда! – набычился Плеханов.

– Ну, то есть вы отказываетесь и оставляете газету на откуп экономистам?

Плеханов молча поклонился, развернулся и пошел в сторону, так что расстались мы недовольные друг другом, и даже присутствие Засулич ничего не исправило.

На ум неожиданно пришла строчка из Венички Ерофеева «Ты блестящий теоретик, Вадим, твои тезисы мы прибили к нашим сердцам, но как доходит до дела, ты говно говном!» – и я горько усмехнулся. Ну что же, флаг в руки, Георгий Валентинович, оставайтесь главным философом партии, блюстителем ее идеологической чистоты, а дело делать придется без вас. И ведь что характерно, эти белые одежды не помешают Плеханову шарахаться от большевиков к меньшевикам, а потом вообще к оборонцам, и получится из него через двадцать лет, несмотря на все его заслуги, свадебный генерал, эдакий социалистический Киса Воробьянинов – «гигант марксистской мысли, отец русской социал-демократии и особа, приближенная к Энгельсу». И совсем уж в духе шуток, которые так любит история, в его родной Гудаловке под Липецком, переименованной потом в Плеханово, расположится областная психиатрическая больница. И его земляки будут говорить: «Попал в Плеханово…»

Осень – зима 1898 года

Жизнь у дядьки задавалась так себе – и своих детей было семеро, и жена его, неразговорчивая худая баба, не шибко рада была. Дядька Василий, похоже, ее побаивался и потому старался почаще бывать в отлучках – ходил с мужиками в разные строительные артели и в уезде, и в губернии. Сам же Митяй держался от тетки подальше, уж больно она в неизменном своем черном платке была похожа на тех монашек, но кормила наравне со своими и то слава богу.

Летом же совсем хорошо –