Русский жиголо - Владимир Спектр

Погружение в боль, самоотдача, ты закрываешь глаза и отдаешься орудию, терзающему твою плоть.

И если бы я при этом был хотя бы капельку, хоть самую малость мазохистом!

Все дело в женщинах, а вернее сказать, в моих женщинах. Всегда выбирая подруг старше меня и лучше устроившихся в жизни, не умея косить под мачо, молодого самца, уверенного в себе, я вынужден был избрать роль более слабого, ведомого, с готовностью исполняющего любые прихоти своей госпожи.

Всегда, сколько я помню, все начиналось с простых человеческих отношений, а заканчивалось сексуальным рабством. Да что говорить! Последнее время у меня просто нет достаточных сил, чтобы играть активную роль. Все, что возможно, выжато из моей эмоциональной сферы, я практически не чувствую возбуждения, я могу часами пялиться на порноканал и онанировать, да так и не кончить, и дело тут вовсе не в импотенции, совсем нет. Все дело в нравственном выхолащивании, в заторможенности, в бескрайней и бесчувственной пустоте, что с незапамятных времен поселилась у меня в душе и смотрит, смотрит оттуда на мир ничего не выражающим взглядом моих некогда голубых глаз. Да, да, у меня голубые глаза, а ты и правда не заметила, куколка?

Хлыст бьет все сильнее, оставляя пунцовые отметины на моей загорелой и гладкой коже. Удары становятся резче.

Боль это шквал. Она распространяется по всему моему телу, не концентрируясь в местах ударов, а расползаясь во все стороны и даже проникая вглубь.

Боль это тоже наркотик, как и многое в нашем мире, только надо уметь правильно употреблять его.

Меня никогда не наказывали родители. Либерально настроенные, они всегда предпочитали разъяснительную беседу физическим экзекуциям.

Теперь я сомневаюсь, правы ли они были.

Я старался не драться в детстве, всегда уступая более развитым сверстникам.

Теперь я не уверен в правильности своего выбора.

Я всегда предпочитал исподтишка отомстить, столкнуть лбами недавних обидчиков, втираясь в их круг, завоевывая доверие, прибегая ко лжи и предательству, изучая с самых ранних лет науку интриганства.

Теперь я искусно пользуюсь ею в своей взрослой жизни.

Хлыст в последний раз со свистом разрезает воздух и опускается на мою истерзанную плоть.

Я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но мне он кажется пустынным зноем, палящим и обжигающим мою глотку. Я открываю глаза, перед ними яркие пятна и круги.

Вероника склоняется надо мной, целует меня в губы, проводит рукой по подбородку.

– Слезы, – говорит она.

А ведь я никогда не плакал в детстве. Я просто не умел это делать.

Теперь я научился плакать и не стесняюсь слез.

Снова настроение у меня скверное. Я чувствую себя раздраженно и подавленно. А все потому, что в этом гребаном посольстве желающих уехать в туманный Альбион целая толпа. И все по большей части какие-то бомжи, правда, несколько заграничного вида – уж больно чистенькие на них кроссовочки и нейлоновые куртяшки. Хорошо еще, что мои бумаги уже отправили в канцелярию и остается лишь сидеть на неудобном пластиковом стульчике и ждать, когда вызовут на собеседование.

От нечего делать я листаю припасенный на этот случай журнал. На последней странице, среди фотографий с показа Дениса Симачева в лофте Кати Гомиашвили, нахожу несколько моих. Нормально рассмотреть себя не удается, шум вокруг стоит несусветный, англичане постоянно что-то выкрикивают в микрофон, да и соотечественники галдят как подорванные.

Секретарша Вероники сказала, что будет ждать меня на улице, на всякий случай. Я не спорил, хотя смысла в этом ее ожидании не было никакого, если бы мне отказали в визе, она вряд ли смогла бы это исправить. Я немного размышляю о ней, решаю, что скорее всего она приезжая, у москвичей совсем не такое выражение лица, ну и улыбка, да, искренняя, немного смущенная улыбка.

«Симпатичная девочка, – думаю и откладываю в сторону глянец. – Интересно, сколько ей лет? Наверное, не больше двадцати четырех».

Тщетно пытаюсь вспомнить, когда в последний раз я общался с девушкой моложе меня.

Вдруг кто-то дотрагивается до моего плеча.

Я оборачиваюсь и удивленно смотрю на стоящего рядом лоха. Ненавижу подобные жаргонизмы, куколка, ты в курсе, но в данном случае по-другому и не скажешь. Примерно моего возраста, одетый в мятые салатовые слаксы и мешковатый джемпер. Жиденькие светло-русые волосенки едва прикрывают череп, обтянутый розовой сухой кожей. «Где-то я этого козла видел», – думаю я.

– Филипп! – он издает отвратительный смешок, больше похожий на сладострастный взвизг. – Ты что, не узнаешь меня?

Я молча качаю головой, честно пытаясь вспомнить это одутловатое лицо в нежно-розовых прыщах, с маленькими черными глазками психически больного хомяка.

– Это же я, – для убедительности он тыкает себя кривым пальцем во впалую грудь, – Гривин Андрей!

И я тут же вспоминаю никчемного болвана. Мы учились вместе в университете. Сколько же лет назад это было?

– Последний раз виделись на выпускном! Одиннадцать лет назад, да? – он будто читает мои мысли.

Я вяло киваю. Больше всего на свете мне не хочется вступать в ностальгический диалог о чудной студенческой поре.

– Что же ты не ходишь на наши ежегодные встречи?

Я пожимаю плечами.

– Мы собираемся на факультете, представляешь, все там же, хоть он нынче и закрыт, ну, в смысле, переехал, но место, именно это место для нас с тобой святое, ведь так?

Не нахожу в себе сил даже кивнуть, детка, так, мотаю неопределенно головой, а этот придурок никак не может угомониться.

– И мы собираемся каждый год, и народу много ходит, ну раз от раза, но человек пятьдесят собирается запросто.

Я молчу.

– И мы идем в то кафе, то, что в гостинице, помнишь?

Я молчу.

– Представь себе, оно все еще существует, почти в том же виде, что и раньше, ну, какой-то минимальный ремонт они, конечно, сделали, ну, мебель поменяли, но в целом все, как в наши студенческие годы, представляешь?

Я молчу.

– И мы берем пива, помнишь, как мы брали жигулевское по пятьдесят шесть копеек, а потом еще сдавали бутылки и брали опять, помнишь?

Я молчу.

– И вот мы берем пива, но, конечно, уже не жигулевское, его там теперь нет, не продается, а то можно было бы, ага, так, для смеха!

Он издает каркающий смешок. Я молчу.

– Ну и, конечно, мы берем водку, а как же, пиво без водки – деньги на ветер, ага?

Я молчу.

– И выпиваем там, а потом идем обратно на факультет, туда, на крылечко, где все стояли и курили, помнишь? И снова пьем, ну, не в говно, конечно, а так, чтобы вспомнить и приобщиться, чтобы воспоминания ожили, понимаешь?