Росстань - Альберт Гурулев

Ослепший от ярости Федька скоро догнал хорунжего. Он не выстрелил ему в спину, не ударил шашкой. Пролетая мимо, прямо со своего седла прыгнул на круп чужого коня, жесткими пальцами сдавил шею хорунжего, вместе с ним мешком свалился в коричневую траву.

Федька душил врага, бил его головой о жесткую землю, плакал и скрипел зубами. Затем выхватил широкий и длинный кинжал, ударил несколько раз под Георгиевский крест, и кончик ножа каждый раз царапал камни.

Залитый кровью, без коня, со страшным, почерневшим лицом Федька вернулся в поселок. Бой уже кончился. Возле плетня под охраной партизан сидели четверо пленных.

— Не надо нам пленных, — сказал Федька устало. — Не должно быть сегодня пленных.

— Раз взяли, куда их теперь денешь, — возразил Николай. — Не дури.

— Не будет им теперь от меня пощады. И за границей не скроются, — Федька дышал тяжело, кусал спекшиеся губы.

Затихла стрельба, и Грушанка погнала Игреньку в поселок.

После встречи с партизанской сотней, едва стихли в ночи топот и людские голоса, она поправила на спине коня курмушку, служившую ей седлом, и тихонько потрусила в сторону Тальникового. На хребте — отсюда днем поселок уже видно — спешилась, села на холодный камень. Поводов из руки не выпускала.

Вскоре там, внизу, глухо, как из-под шубы, закричали, ударили выстрелы.

Страшно чего-то стало Грушанке. Виделось: веселый рыжий парень летит на коне, узкая улица, а парень большой, всю улицу собой занимает от плетня до плетня, и все пули в него, в него.

Девка торопливо перекрестилась: и надумается же такое. Да и потом, мало ли она за такую войнищу мертвяков видела. И рыжих, и всяких.

Шум в поселке утих быстро. По-доброму Грушанке надо бы еще немного переждать, но на камне уже не сиделось. Себе и то не сказала бы девка, что поспешила она в поселок из-за молодого знакомого партизана.

Оставила Игреньку у ключа. Забежала на минутку домой — все в порядке дома — и в улицу. Кинулась в ограду, где в тени, окруженные народом, смирно лежали убитые. Рыжего парня среди убитых не было. Не видно его и среди тех, кто снует по двору.

Тальниковый — поселок маленький. Обойти его — раз плюнуть. Грушанка нашла Федьку на заполье, около давно заброшенной кузницы. Привалясь к трухлявой стене, он курил, и лицо его было спокойно.

Бабьим сердцем поняла Грушанка, что не надо ни о чем сейчас расспрашивать парня и уходить от него не надо. Села рядом. Молчала. Мяла в зубах соломинку.

Долго так сидели. Потом Федька обнял девку за плечи, притянул к себе. Стал целовать. Но жесткие губы у парня. Не целует, а кусает. Колет щетиной усов и подбородка.

В стоге сена сидел, прислушивался к людским голосам в улице посельщик Лучки Губина, Петр Пинигин. Поджидал темноты. Сидел тихо. Даже сердцу не давал громко стучать. Найдут — не пощадят. И, странное дело, шибко доволен Петр, что выцелил он Лучку, а не кого другого. А потом почти всех порубили, повязали партизаны, а он, Петр, на свободе и сегодня ночью уйдет за реку.

Назавтра Лучку и еще двоих партизан, убитых в бою, хоронили. Полк вышел со знаменем. За гробами вели боевых коней. Опустили голову кони, понурились. А в одном из дворов ржал жалобно, нагонял тоску маленький лохматый конек.

На Караульском кладбище выросло еще три могильных холмика. Много их выросло за последние четыре года. Хватит уж хоронить молодых и крепких казаков. Редеет поселок. Но ружья еще заряжены. Нельзя еще повесить шашки на стены в беленых горницах.

Здесь, на кладбище, узнал Федька, что выцелил Лучку не хорунжий, а все тот же посельщик Петр Пинигин.

Лучше б оглохнуть ему, Федьке, чем услышать такое.

После уничтожения чипизубовской банды полк недолго простоял в Караульном. Под крик утренних петухов ворвался на поселковую улицу запыленный нарочный. Остановился у штаба. Нарочный с трудом слез с седла и на занемевших ногах поднялся на высокое крыльцо.

— Командира полка. Срочный пакет! — крикнул он дежурному по штабу вместо приветствия.

Дежурный, привыкший за полтора месяца к легкой жизни, лениво зевнул.

— Спит он еще. Может, утра подождем? Светает ведь.

— Я всю ночь скакал. Срочный пакет, — твердо сказал нарочный. — Коня чуть не угробил…

У дежурного сон прошел.

— Я мигом. Сейчас пошлю рассыльного.

Осип Яковлевич пришел скоро, минут через десять. В глазах — тревога.

Нарочный протянул мятый пакет.

Смолин торопливо разорвал пакет, быстро пробежал глазами белый листок.

А через час серебряно запела труба, играя сбор.

Полк выступал поближе к железной дороге, за которую еще продолжал цепляться покинутый японцами атаман Семенов.

— Хватит с бабами нежиться, пора дело делать, — объяснил Смолин содержание пакета сотенным командирам.

Провожать партизан сбежался чуть ли не весь поселок. Пришел даже Сила Данилыч, но стоял на отшибе, сторонясь и богатых и бедных.

Ганя Чижов, еще полтора месяца назад отчисливший себя из полка, тоже прибыл на площадь. Ганя собрался в дорогу. Ичиги смазаны тарбаганьим жиром, в тороках привязаны старая курмушка и мятый котелок.

Следом за Ганей прибежала его жена.

— Не пущу! — кричала она, хватаясь за стремя. — Как я с такой бороной останусь?

— Война, баба, — солидно отвечал Ганя, отпихивая жену унтом. — Как-нибудь проживешь. Не ты одна такая.

— Остался бы, ирод! Хлеба бы заработал! Егорша без штанов!

— В дезертиры меня уводишь? — Ганя покачал кудлатой головой. — Дура ты темная.

Но Ганина баба расстраивалась напрасно. Чижова в поход не взяли. Пользы от него все едино нет. Но Смолин пощадил Ганино самолюбие, сказав, что кому-то нужно оставаться. Было оставлено еще человек десять партизан и среди них Иван Лапин, которого по-прежнему мучила раненая нога.

С Иваном у Смолина еще раньше был особый разговор.

— Мы тебя, паря, оставляем не потому, что ты хромаешь. Был бы здоров — все равно бы оставили. Нужно, чтобы в Караульном Советская власть была. Вот и разворачивайся, ты большевик. А это, сдается мне, потруднее, чем воевать.

Партизаны хорошо отдохнули в поселке, выспались. Бабы залатали рваную одежонку; зажили у коней сбитые спины. Сытые кони теперь у партизан. Переход в пятьдесят верст — раз плюнуть.

Сила Данилыч давно узнал под Северькой своего жеребца. Жалко Силе Лыску. Но опять-таки, с другой стороны посмотреть, хорошо, что жеребца украл Северька, а не хунхуз какой-нибудь. Если партизаны останутся у власти, зачтется это Силе. Но жеребец-то, жеребец-то какой! Картинка!

Северька, увидев, как Сила разглядывает коня, подъехал к нему. Хоть и не чувствовал он за собой вины, а сказал наигранно весело: