Деление на ночь - Евгений Кремчуков

К вечеру пылкое моё воодушевление несколько утихло, улеглось. Однако что-то другое неожиданно для меня обнаружилось в осадке. Какое-то крохотное беспокойство – неприятным заусенцем на границе сознания. Что же здесь не так?.. Я сделал всё, что мог, да? Да! Поручение исполнено? Исполнено! И вряд ли я мог сделать дело лучше. Прокрутим всё обратно и медленно снова вперёд. Я уверен в своём ответе, всё сделано правильно, каждый шаг. И всё-таки… Что же не так сейчас? Когда во мне звякнул, тренькнул первый звоночек сомнения? Обратно: Фарида, круг земной, Василиска, «Дикси», метро, Электросила, переход, Воловских… Фарида? Похоже, тогда – сообщение от неё днём. Я взял смартфон и взглянул опять на её выборгское селфи: солнце, побережье за ней, ряд валунов, птицы в воздухе. И что-то было такое же, где-то здесь, в сегодняшнем дне, да… Вот оно где – одна из фотографий на Кольте!

Я вернулся к ноутбуку, открыл историю браузера. Не то, не то, нет. А, вот это фото: берег моря, тяжёлое, свинцовое небо, две чайки (нет, три: ещё одна маленькая точка чуть правее), повисшие в середине кадра на фоне низких облаков; ветер и волны, песок и немного травы, старенькая, видавшая виды «Лада»; у самой воды – молодая пара, спинами друг к другу, с опущенными головами; врезающийся в линию горизонта лесистый мыс вдалеке, и сосны его выше низких туч… Отменный кадр, и композиция удачная. Но что же именно в нём коснулось меня?

Я почувствовал, что надо отступить на шаг и осмотреться вокруг. Когда-то давно, едва ли не в юности, вычитанный, этот приёмчик часто помогал мне раньше, если проблема, в которую упёрся лбом, казалась неразрешимой. Надо было переключиться, отвлечься, отпустить, и тогда в монолитной и непреодолимой стене вопросов перед глазами вдруг обнаруживалась сама собой неразличимая прежде лазейка. Я взял ноутбук и пошёл на кухню, заварил чаю.

Вернулся в комнату за телефоном, ещё раз взглянул на фото, которое прислала Фарида. Что же, что же там такое? Дело не в ней, хотя, ох, и лукавый взгляд её, конечно… Когда она, интересно, возвращается?.. Написал ей: «Знаешь, я, похоже, пельменей-то разлюбил…»

Она получила и прочитала сообщение тут же, будто сидела со своим розовым айфоном в руках в одноместном номере выборгской «Дружбы» и ждала записочки от меня. Ответила коротко, по обыкновению избегая знаков препинания и прописных (ладно, пожалуй, редактор книжного издательства может с лёгкой совестью себе такое позволить, ну, в частной переписке): «почему».

«Подумал о них сейчас как-то… с нежностью, но без страсти».

«а обо мне»

«О тебе разве забудешь, рыбонька!»

«рыбка, ахаха, скорее, птичка сейчас типа чайки»

«они гвалт такой дикий устроили за окнами а я почитать устроилась»

«что делаешь»

Чайка, я улыбнулся. С Ниной Заречной у Фариды общего ровным счётом ничего. Но… Вот. Точно, в этом оно и было дело! Я прокрутил чат наверх, к её сегодняшнему селфи, взглянул на экран ноутбука.

«Проверяю работы», – быстро написал я Фариде и выключил телефон.

Так я нашёл саднящий заусенец моего сомнения – он оказался в чайках, то есть неважно даже, что это были именно чайки, важно, что в птицах. Застывших в полёте птицах на обеих фотографиях. Птицы не висят в воздухе неподвижно, они могут делать в воздухе этом своём, что крыльям угодно: взлетать, садиться, лететь, планировать, кружить, – но неспособны остановиться ни на мгновение, такова природа полёта. Что же дальше, дальше, что же, думал я. Обе фотографии (словно замершие по резкому окрику «хальт!») оказались не «мир», а «картина мира», в которой нет главного признака жизни – течения времени, изменения. Как же там?.. Движенье – жизнь, сказал мудрец брадатый. Слепок, модель, имитация – вот чем были обе странным образом совпавшие фотографии. Ложь.

Но не такой ли подвешенной в воздухе птицей оказался и мой Лёша Андреев? Пытаясь создать тебя заново, мой ученик, погружаясь день за днём из своего сентября в последние дни твои – на тридцатидневную, уже немеющую глубину, не получил ли я на выходе нашего со стариком утреннего разговора набитое паклей и ватой чучело? Впрочем, нет, отчасти, я думаю, я не ошибся: пароль должен быть верным. Не позвонить ли Воловских, мелькнула вдруг мысль, но тут же вернулась обратно. Нет, поручение я исполнил, верно, но не осталось ли чего за пределами этого поручения, так же, как за пределами фотоснимка? Я не дотянулся до дна, покачиваясь на поверхности времени, мой Алёша всегда оставался одним и тем же, то, что казалось личностью, оказывалось вырезкой, аппликацией, всегда существовало в одном и том же воображённом мной сейчас, оставаясь всего лишь моделью, видимостью, чучелом. Я не дотянулся до чего-то главного – до того дня, места, слова, где мог бы понять его жизнь, в которой он был тем же и другим в каждом из своих дней.

Однако чтобы понять, мне необходимо – что? – вспомнить. Не просто услышать, не только узнать, но прежде самому пережить его собой. Как в волшебной сказке: разрозненные фрагменты склеить ледяной и мёртвой водой памяти, чтобы омыть теперь уже полностью остывшее, но ещё избежавшее тления, ещё не исчезнувшее, тело прошлого – живой водой воображения. То-то и оно: чтобы я понял – он во мне должен вспомнить сам.

Что же дальше, Алёша, должен ли я опять возвращаться в август? Откуда мне время взять-то: доклад, статья, и Нижний, кстати, этот, будь неладен, и Зайцев, пора ведь как-то всё упорядочить. И у кого мне искать тебя – у нашей ли Елены? Чувствую я, приврамши ведь она где-то, ох, рыжая. Или у Гусевой – как она тогда сказала, «обычный мальчик», «ничего особенного не помню»? Отец. Так мне не хочется снова видеть твоего старика. Я ведь, думал, снял было тебя, как маскарадный костюм, и оставил в его полутёмной прихожей, да не всё так просто в наших играх. Играх ли? Девочка ещё та смоленская… «Мы же говорили». Сдалось ли мне всё это беспокойство? пустые хлопоты без четверти десять, когда команды уже вышли на поле «Камп Ноу» и звучит гимн Лиги чемпионов.

Я включил звук в трансляции и открыл припасённый загодя «Мартель».

«Какое сделал я дурное дело», – бубнил себе под нос Белкин, бегая по квартире в ожидании Елены и напрочь позабыв о футболе, коньяке и пельменях. Философ сам не знал, кого он имел в виду, цитируя давно, казалось бы, забытое стихотворение – то ли Воловских, замыслившего всё это, то ли всех прочих, так или иначе поддержавших его, то ли себя, против воли обнаружившего странный заговор и расстроивших планы его участников. А может, и самого Алексея, изначально заварившего кашу, которую нынче непонятно чем посолить.

Мысль тряхнула его чуть ли не со стартовым свистком. Несколько секунд он посидел, чувствуя, как в глазах буквально темнеет от ужаса очередной догадки, а потом кинулся к телефону.

– Привет, прости, что отвлекаю, но сейчас крайне необходимо, чтобы ты приехала ко мне, – протараторил Белкин без паузы, едва услышав её «Борь, привет».

– Но я чуть занята, – удивилась Елена. Белкину показалось, что совсем рядом с её мобильным отчётливо дышал кто-то явно мужского пола.