Академия Весны - Ксюша Левина

чистого возбуждения. Щеки загораются, в легких становится тесно, и каждый вдох дается с трудом. Как? Что он… делает… Известно что. Интересно с кем? Не интересно.

Такое бывало и раньше, но не так остро и ярко, и Брайт была уверена, что легко справляется с этими приступами. Она сжимает виски, стараясь не думать о Рейве Хейзе. Она вообще никогда не думала о таком, к своему стыду. Все кругом говорят о сексе, даже в этой самой комнате тема уже пару раз мелькала. Нимея совсем не стыдится рассказывать о своей личной жизни, а Лю слишком всем интересуется, как любая Сладкая Вата, ответственная даже в вопросах интимного характера. Но Брайт – нет. Нет. Ей НЕ интересно. Ей НЕ хочется это ощущать.

Она сжимает покрепче ноги и думает о том, насколько это странное неуместное чувство. Стыд, какой же стыд… В голове против воли возникает живая, детальная картинка с Рейвом Хейзом. Первое, что она вспоминает, – его штормовой дождливый запах, свежий и дразнящий. Потом – рост, он высокий. Плечи – они широкие. Руки – сильные. Она отчаянно идеализирует его в своих фантазиях под действием чужого возбуждения и ничего с собой поделать не может. Даже белая прядь волос, спадающая на лоб, даже зеленые глаза, даже перстень на указательном пальце – все слишком соблазнительно в непрошеных фантазиях.

– Черта с два я сдамся, – шипит она в подушку.

Между ног попадает край одеяла, и Брайт с шипением его откидывает, едва ощутив что‐то близкое к – шепотом – удовольствию. Ну почему он? Какого черта? Почему нельзя чувствовать то, что чувствует он, а представлять того же Энга? Ясно почему. Это его эмоции в ее голове, от них никуда не уйти, и это чертовски бесит!

Это слишком противно и тошнотно, так что Брайт срывается с кровати и идет в ванную, чтобы остаться наедине с собой, умыться и отдышаться.

Сейчас бы на воздух, на пробежку, а лучше полетать. А еще лучше – поплавать! Под водой все эмоции трансформируются, перерождаются. Это могло бы помочь, но высунуть нос в комендантский час – страшно. А еще неизвестно, к чему приведет потеря контроля. Быть может, сирена облизнется и пойдет искать свою жертву.

Брайт начинает колотить что‐то сродни лихорадке, и тело просто загорается. Как можно любить все эти чувства и сознательно их хотеть, это же как минимум… больно! Да! Это действительно зудящая, нудная, противная боль! И если весь смысл только в том, чтобы эту боль устранить, то ради чего столько шума?

Отвлечь… нужно себя отвлечь. Она сидит на полу, прислонившись к холодной стене в надежде остудить тело, но это не помогает. Давящее чувство пустоты и желания одновременно способно свести с ума! Наверное, находиться там было бы куда проще, но сидеть одной и чувствовать все так ярко – это просто убийство.

Душ. Холодный. Очень холодный душ! Она врубает смеситель на полную и сдавленно стонет в первую секунду, идея не лучшая, приходится добавить горячей, пока вода не начинает хоть немного теплеть. Не помогает. Хуже. Только хуже. Прохладные струи теперь облизывают тело, словно чьи‐то ласковые руки. И… Брайт рычит, потому что каждая капля, попавшая на кожу, будто скоро начнет испаряться. Она взвизгивает. Нет. Она не станет ЭТОГО делать. Не станет… она просто не умеет! Да, не умеет, и ей не стыдно. Что? Нет. Но иначе можно сойти с ума без разрядки. Лучше сойти. Только из интереса. Он не узнает. Неужели чертова Хейза сейчас не отвлекает чужая боль? Брайт больно! Он должен это чувствовать. Боль! Ну конечно!

Она решительно вылезает из‐под душа и, не замотав волосы, идет к шкафчику. Это должно быть просто и не больнее, чем это сумасшествие. В конце концов, ее залечат, что сложного? Да и настойка, заживляющая раны, стоит в аптечке, верно? Она достает маникюрные ножнички, резко проводит острием по ладони и через тридцать секунд блаженно выдыхает. Как же быстро Рейв Хейз оторвался от своего увлекательного занятия. Потрясающе. Брайт с облегчением выдыхает и идет за аптечкой, ловя отголоски пульсирующего в теле возбуждения.

* * *

– Твою мать! – шипит Рейв, широким шагом покидая душевую кабинку, и захлопывает за собой дверцу, так что стекло напряженно звенит, грозя разбиться. – ТВОЮ МАТЬ! – А вот это уже громко, но, к счастью, все комнаты защищены от чужих ушей. Рейв не учел, что буквально все эмоции теперь на виду. – Твою. Мать. Масон.

Он со всей силы пинает ни в чем не повинное кресло и надеется, что девчонке от этого станет больно. Рейв просто в бешенстве. Ничком падает на кровать, чувствуя, как гудят мышцы и пылает кожа. Капли стекают по телу, и простыня становится отвратительно мокрой.

– Я что‐то сделала не так? – Жалкий, тихий голос звучит раздражающе покорно.

Рейв открывает глаза, смотрит в потолок, потом слегка поворачивает голову и косится на Марион Порт. Хорошенькую блондинку с нежными почти оливковыми глазами.

– Нет. Все было идеально. У меня неожиданный приступ мигрени, – отрывисто произносит он. – Не вовремя выпил сегодня таблетку.

– О… принести тебе…

– Нет. У меня есть лекарства. Иди. Пожалуйста. – Последнее выходит неловко, сквозь зубы.

Марион какое‐то время смотрит, как развалившееся на кровати расслабленное тело Рейва остывает, и думает о том, что, вероятно, первый и последний раз побывала в этой душевой. Ей ужасно тоскливо, потому что ей нравится Рейв, нравится его тело и она считает его недостижимо привлекательным. Ей плевать, что он вылетел с шипением про Масон на губах, плевать, что назвал ее «Масо… Марион», когда они только начали целоваться, она вообще чувствует себя скорее восторженной, чем разочарованной. Но ей тоскливо, что парень – снова закрывший глаза и такой невозможно крутой, распластанный по серому покрывалу, – не ее парень. Поэтому она одевается и уходит с гордо вздернутым подбородком, но сверкающими от слез глазами, и более того, планирует порыдать в голос для приличия минут пятнадцать. Она знала, на что шла.

Рейв тоже думает, что Марион Порт была у него в первый и последний раз. Потому что чертова девчонка Масон все время торчала, будто выжженная на обратной стороне век! А потом эта проклятая боль, ни на что не похожая. Ее боль.

– Твою мать, Масон! – опять повторяет он уже спокойнее, глядя в потолок. В глазах у него полыхает такая гамма чувств, что черепушку одной противной сирены должно просто разорвать отдачей. Ей было больно. Или она это специально? Плевать! Это не его забота! Жива, и ладно! Если она это