Дневник Саши Кашеваровой - Марьяна Романова

И я подумала о том, что вместо культуры приукрашивания гораздо благодарнее было бы внушить девочке безусловное право на роль принцессы. Вдолбить, что право это не зарабатывается липосакцией коленей, шелковистостью волос и трехсоткратным повторением упражнения Кегеля. А дается просто так, от природы, и оно неисчерпаемо и неотделимо.

Встретила на выставке в «Гараже» знакомого по имени Архип – когда-то он был в жизнерадостном салате богемной Москвы девяностых, называл себя не то художником-концептуалистом, не то промоутером, в реальности же просто тратил родительские деньги на живописную ерунду, из которой в те годы и состояла наша жизнь. Рейв-вечеринки, плов на крыше (в девяностых в Москве еще было сколько угодно незапертых крыш), спонтанные поездки в Ялту и Питер, много портвейна, много «травки», странные показы мод в подвалах и чужих гаражах. Помню, кто-то выставил на суд общественности свадебное платье, сшитое из использованной туалетной бумаги. Манекенщице, тринадцатилетней девчонке, похожей на испуганную стрекозу, пришлось набить карман долларами, чтобы она согласилась это надеть, а у нее все равно комок по горлу гулял, когда она шла по подиуму, и это было заметно. Архип, который и устраивал показ, подтолкнул меня локтем и прошептал:

– Если ее стошнит, это будет «бомба»!

Хорошее было время, хоть и странное.

Мы казались самим себе одуряюще свободными, у нас были рваные оранжевые джинсы и по семь сережек в каждом ухе. На самом же деле мы жили в плену – ни представлений о мире, ни желания прорваться сквозь собственный железобетонный максимализм, полное отрицание самой идеи ответственности.

Рай рассеивался постепенно, его крушили мы сами: кто-то шагнул в окно с четырнадцатого этажа, оставив предсмертную записку на енохианском языке, кто-то (вроде нас с Лерой) остепенился, заменив рваные хипповские джинсы на юбку-карандаш и пустив корни в одном из московских офисов.

Почему-то я была уверена, что Архипа нет в живых давно. Он всегда был из самых отчаянных. Подобные ему считают позорным проявлением мещанства цепляться за груду стареющего мяса, к которому не задумывающаяся о вечном толпа наивно применяет слово «я».

И вот я рассматривала его почти не изменившееся лицо и думала о том, что если и есть на свете человек, в компании которого можно осуществить «секс как отвлекающий маневр», то вот он, стоит передо мною. Мне вспомнился разговор с Лерой – как она сказала, что мне стоило бы найти другого любовника, и я вроде бы даже с нею согласилась.

Архип всегда отличался до того высокой степенью эмпатии, что со стороны это иногда воспринималось почти ясновидением.

– Саш, а поехали ко мне на Солянку? Я мастерскую снял новую, покажу.

Мы купили виски и пластмассовую на вкус, но живописную испанскую клубнику. В итоге ни то ни другое не понадобилось, потому что уже в подъезде мы начали целоваться, и я едва уговорила его все-таки достать ключи, потому что любовь на лестнице – это волнительно в восемнадцать, а в сорок это действо, скорее, напоминает клоунаду.

Мастерская оказалась крохотной комнатенкой, где даже при настежь распахнутом окне пахло красками и растворителями. Ни кровати, ни дивана в комнате не оказалось, в итоге Архип жестом голливудского мачо смахнул со стола груду того, что со стороны напоминало мусор, а на самом деле было кипой эскизов для его нового проекта. Мне почему-то было смешно – он расстегивал молнию на моих джинсах, щекотно дул мне в ухо, а я смеялась, глядя в потолок.

Потом, уже уходя, на минуту остановилась во дворе – люблю тесные уютные дворики старого московского центра – и позвонила Лере.

– Похоже, у меня все-таки он. Кризис среднего возраста. Только не истерический, а спокойный.

– В смысле?

– Помнишь, нам на журфаке нравился роман Орлова «Альтист Данилов»?.. И там был один герой, которому до того все надоело, что он в итоге превратился в огромного синего быка. Такая у него мечта была. Стать огромным синим быком и выспаться в таком виде, и чтобы тебя никто не трогал.

– Ну и?

– Это про меня, Лерка, – выдохнула я. – Я превратилась в дремлющего быка, и это мне нравится. Я – огромный синий бык с другой планеты. И мне не любовник новый нужен, а просто покой.

Я – старый солдат и не знаю слов любви. То есть знаю, конечно, я ведь не только старый солдат, но и филолог по совместительству. Но это просто слова, оболочки, в которых в лучшем случае – веселящий летучий газ, а в более будничном – и вовсе пустота. Надувные шарики, которые улетают в небо и где-то над облаками лопаются и разлетаются в клочки, но мы этого никогда не увидим, мы запомним их удаляющимися и превращающимися в разноцветные точки. Однажды я вдохнула гелий из шарика, и мой голос стал тоненьким, как у мультипликационного гнома. Дело было на вечеринке, посвященной запуску телевизионного проекта, для которого я писала сценарии. Мне предстояло сказать тост и хотелось как-то соригинальничать. А то все вокруг сидели с такими унылыми степенными физиономиями, в костюмах и рубашках с накрахмаленными воротничками. И тут на сцену поднимаюсь я, с шариком. Вдыхаю и говорю тоненьким-претоненьким голосом: «Уважаемые коллеги, позвольте я вас немного отвлеку!..» Все сначала смеялись, а потом генеральный продюсер кричал на меня в кабинете: «Кашеварова! Вы опозорили меня перед партнерами! Среди наших спонсоров – два серьезных банка, в зале были члены совета директоров! Что они о нашем коллективе подумают». Я с виноватой улыбкой созерцала ковровое покрытие под ногами. Мне было двадцать пять лет, вся жизнь впереди. Я еще не знала, что слова о любви похожи на тот самый шарик, из которого я вдохнула, чтобы повеселить коллег. Романтичная, воспитанная на Джейн Остен и Шарлотте Бронте, я была уверена, что слова любви – и есть ее прямое доказательство. Слова – почва, из которой произрастает сказочная роза с бархатными лепестками и брильянтовыми капельками росы на них.

Сейчас мне почти сорок, и я знаю, что любовь молчалива, а за словами обычно скрываются иллюзии, которые люди придумывают, когда им нравится заниматься друг с другом сексом.

Вот чем действительно страшен возраст. Нет, не дурацкими морщинками – в сорок уже умеешь отделять личность от оболочки, в которую она заточена. Не тем, что ожидающая тебя дорога больше не кажется бесконечной. Не жутковатыми словами «кризис середины жизни» (какой, к чертям собачьим, середины?! я ведь еще ничего не успела, ни дом-дерево-сына, ничего вообще, мне в душе тринадцать!). Не тем, что какая-нибудь младшая сестра подруги, которая родилась, когда ты уже вовсю умела курить, носит лифчик размера 3D и спит с твоим начальником. Не тем, что слова: «Женщина, передайте билет!» кажутся гробовыми гвоздями (почему «женщина», а не «девушка», какая я ей «женщина», «женщина» – это кто-то солидный, не я, не я).

В сорок лет ты больше не умеешь обманывать себя. Ты видишь все, как оно есть на самом деле.

Да нет, это не был Апокалипсис, и в глазах у меня не потемнело, и стрелка на моих наручных часах продолжала с легким шуршанием перемещаться по кругу, а не тревожно замерла. У меня не увлажнились глаза, дыхание осталось спокойным и ровным, я ничего не выронила из рук: ни намокший зонтик, ни папку с распечатанными сценариями, тоже намокшую, ни сумку. Хотя выронить сумку, и чтобы весь содержащийся в ней хлам, от старой шариковой ручки до разноцветных витаминок, покатился бы по мраморному полу, словно кучка насекомых, почувствовавших угрозу и разбегающихся кто куда. И чтобы духи разбились – это было бы особенно красиво, потому что в тот день в моей сумочке лежал флакон с живописнейшим ладаном Etro. Этот торжественный и грустный, похоронный, церковный запах заполнил бы собою все пространство и еще долго мерещился бы всем невольным свидетелям произошедшего.