Улица Марата и окрестности - Дмитрий Шерих

В том же начале XX века в доме находилась главная контора «первой и единственной в России фруктоочистительной фабрики «Г.И. Марьяновский в Самарканде». Тут жил и хозяин фабрики Григорий Марьяновский. Нетрудно понять, что само его заведение находилось в Средней Азии, производило же оно сухофрукты, орехи, изюм...

А в советские годы в доме № 43 долго работал магазин «Старая книга», памятный ленинградским книголюбам.

Дом № 43

Дом № 45

Трехэтажный дом № 45 выглядит симпатичнее своего соседа, но по части истории уступает даже ему. Хотя стоит этот дом еще с пушкинских времен, да и облик свой отчасти сохранил. Только вот фасады его получили нынешний облик в конце XIX века.

А с конца XIX века до самых предреволюционных времен, здесь – как и во многих угловых домах столицы – помещался ренсковый (винный) погреб. Содержал его живший тут же купец Василий Пантелеев...

Огромный дом под двойным № 47-49 получил свой облик в начале XX века – после капитальной перестройки, фактически объединившей два прежних здания в одно. Впрочем, и сегодня хорошо видно, где фасад одного дома сменяется фасадом другого.

А прежде на его месте стояли куда более скромные дома № 47 и № 49, долгое время принадлежавшие семье Лермонтовых. Вначале их владельцами был Василий Лермонтов, затем его сын Геннадий, а потом и внук, тоже Геннадий. Как уверяют историки, младшие Лермонтовы оба питали симпатии к демократическому движению. Быть может, этот и так – но либеральные симпатии не помешали им сделать отличные карьеры. Г.В. Лермонтов был почетным мировым судьей, а его сын – камер-юнкером двора.

Впрочем, в летописях Николаевской улицы Лермонтовы остались в тени двух знаменитых своих жильцов. В конце XIX века в доме № 47 некоторое время квартировал Николай Платонович Карабчевский, а затем, словно на смену ему, – Владимир Данилович Спасович. Карабчевский и Спасович – были ли в русской адвокатуре более громкие имена?

Владимир Данилович Спасович жил на Николаевской улице вместе с семьей своего брата. Был уже на излете своей блестящей карьеры, ведь пик его славы пришелся на 1870-е годы.

Дом № 47-49

Каких только людей не защищал Спасович! Одним из подзащитных его был, например, народоволец Михаил Тригони. Арестованный накануне убийства Александра II, тот обвинялся в соучастии в этом преступлении. Обнаружился даже свидетель Меркулов, который видел Тригони вылезающим из подкопа под Малой Садовой улицей.

Спасович тогда был по обыкновению убедителен. Обратил внимание суда на атлетическую фигуру Тригони: как мог он забраться в узкий лаз? Подчеркнул, что все пункты обвинения относятся к революционеру по кличке «Милорд», а тождество «Милорда» с Тригони не доказано. Признал, что Тригони виновен в недонесении о готовящемся преступлении, но следом произнес:

«Представьте себе, что друг его юности приводит его в лавку Кобозева, показывает подкоп, указывает на его цель, открывает ему всю свою душу. Что остается ему делать? Положим, что многие, даже большинство, донесли бы; положим даже, что это высоко нравственно, но такая нравственность не всякому по плечу».

Тригони тогда был приговорен к 20 годам каторги, но наказание могло оказаться намного суровее, если бы не речь Спасовича...

Но самую знаменитую свою речь Владимир Данилович произнес по делу купца Овсянникова, которого обвиняли в поджоге мельницы. Спасович представлял гражданского истца и настойчиво доказывал вину купца. А когда адвокату возразили, что он-де опирается на одни косвенные улики, «черты и черточки», Спасович энергично возразил: «Ну да! Черты и черточки! Но ведь из них складываются очертания, а из очертаний буквы, а из букв слоги и из слогов возникает слово, и это слово – поджог!»

Овсянников был тогда признан виновным, а слова о «чертах и черточках» вошли в историю.

Свои выступления Владимир Данилович всегда писал заранее, тщательно обдумывал и шлифовал, отчего они читались как хорошее литературное произведение.

В отличие от Спасовича, Николай Платонович Карабчевский обитал на Николаевской улице в пору своего подъема. Самые громкие дела и успехи ему только предстояли, но имя его уже стояло в первом ряду адвокатов. Карабчевский успел блеснуть на политическом «процессе 193-х», где двое из троих его подзащитных были оправданы.

Но все-таки настоящая слава пришла к нему в начале XX столетия. Как и Спасович, Карабчевский не боялся защищать даже тех, чьи шансы на успех выглядели совсем эфемерными. В 1904 году, например, он стал адвокатом эсера Егора Созонова, взорвавшего министра внутренних дел Плеве и схваченного на месте преступления. Речь адвоката оказалась такой яркой, такой опасной, что напечатать ее разрешили только через двенадцать лет.

«Карабчевский. После убийства министра Сипягина вакантное место занял Плеве... В обществе воцарилось кажущееся спокойствие и гробовое молчание. Печать, единственная выразительница общественного настроения, или подневольно молчала, или заискивала у всесильного министра и раболепствовала перед ним...

Председатель суда. Я лишу вас слова, если вы еще раз позволите себе подобные выражения!

Карабчевский. Печать, к сожалению, безмолвствовала.

Председатель суда. Я же остановил вас... (Пауза.) Продолжайте.

Карабчевский. Вы остановили меня, но не остановили моей мысли, и она продолжает работать. Я должен дать ей выход. Я объясню это как-нибудь иначе... Дайте подумать! (Продолжительная пауза.) Я хотел сказать, что Созонову негде было почерпнуть трезвых, беспристрастных и даже фактически вполне точных сведений о деятельности покойного министра... Весь ужас, который постиг в последние годы Россию, исключительно приписывается приговоренному... Созонову казалось, что это – чудовище, которое может быть устранено только другим чудовищем – смертью! И, принимая трепетными руками бомбу, предназначенную для него, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и разлетались в стороны ее осколки, ему чудилось, что это звенят и разбиваются цепи, которыми опутан русский народ...

Председатель суда. Я запрещаю вам! Вы не подчиняетесь. Я принужден буду удалить вас!

Карабчевский. Так думал Созонов... Я кончаю... Вот почему, когда он очнулся, он крикнул: "Да здравствует свобода!"»