Афинские убийства - Хосе Карлос Сомоса

– Благодарю всех вас. Если бы у меня было столько рук, как у Бриарея, я бы воспользовался всеми ими, слышите, чтобы крепко прижать вас к груди. Сейчас я с радостью вижу, как любили моего сына… Позвольте мне чествовать вас краткими словами хвалы…[50]

– Я думал, что знаю своего сына, – сказал Трисипп, окончив речь. – Он почитал Священные мистерии, хоть никто в семье им не поклоняется; в школе Платона его считали примерным учеником… Это может подтвердить присутствующий здесь его ментор…

Все лица обратились к покрасневшему Диагору.

– Да, это так, – сказал он.

Трисипп умолк, чтобы потянуть носом и набрать еще чуть-чуть грязной слюны: при разговоре он обычно с расчетливой точностью выплевывал ее с одного уголка рта, казавшегося слабее другого, хотя никто точно не знал, менял ли он уголки после пауз в своих продолжительных речах. Поскольку он всегда говорил как военный, то никогда не ожидал ответа; поэтому он без нужды затягивал речь, хотя тема была уже давно исчерпана. Однако в этот момент даже самый ярый сторонник краткости не счел бы тему исчерпанной. Наоборот, все слушали его слова с почти болезненным интересом.

– Мне сказали, что он напился… что переоделся женщиной и изрезал себя кинжалом на куски… – Он сплюнул мельчайшие капли слюны и продолжил: – Мой сын? Мой Эвний?… Нет, никогда он не сделал бы ничего такого… мерзкого, смердящего. Вы говорите о ком-то другом, не о моем Эвнии!.. Говорят, обезумел! Обезумел в одну ночь и так осквернил священный храм своего добродетельного тела… Клянусь Зевсом и эгидоносной Афиной, это ложь, ил «мне придется поверить, что мой сын был чужим незнакомцем для своего собственного отца! Более того: что все вы для меня не менее загадочны, чем промысел богов! Если эта грязь – правда, то с сегодняшнего дня я буду думать, что ваши лица, ваши выражения соболезнования и ваши сочувственные взгляды так же грязны, как непогребенная падаль!..

Начались перешептывания. Судя по равнодушному выражению лиц, можно было сказать, что почти все были согласны, чтоб их считали «непогребенной падалью», но никто не собирался менять своего мнения о случившемся. Были пользовавшиеся абсолютным доверием свидетели, как, например, Диагор, которые хоть и нехотя, но утверждали, что видели пьяного обезумевшего Эвния, одетого в пеплум и льняной плащ, который наносил себе более или менее серьезные раны по всему телу. Диагор, в частности, заметил, что встреча была случайной: «Я возвращался ночью домой, когда увидел его. Вначале я подумал, что это гетера, тогда он поздоровался, и я узнал его. Но я заметил, что он пьян или безумен. Он царапал себя кинжалом и хохотал, так что сначала я и не понял, насколько все серьезно. Когда я захотел удержать его, он убежал. Он направлялся во Внутренний Керамик. Я поспешил за помощью: нашел Ипсила, Деолпа и Архелая, моих старых учеников, и… они тоже видели Эвния… В конце концов мы позвали солдат… но было уже поздно…».

Когда Диагор перестал быть центром всеобщего внимания, он поискал взглядом Разгадывателя. Тот уже был в дверях, уворачиваясь от толпы. Он побежал за ним и догнал уже на улице, но Гераклес и слушать его не захотел. Наконец Диагор дернул его за плащ.

– Стой!.. Куда ты?

Взгляд Гераклеса заставил его попятиться.

– Найми другого Разгадывателя, чтобы слушать твое вранье, Диагор Медонтский, – сказал он с ледяным гневом. – Будем считать, что половина денег, которые ты заплатил мне, – мой гонорар, моя служанка отдаст тебе остальные, когда пожелаешь. Всего хорошего…

– Пожалуйста! – взмолился Диагор. – Подожди!.. Я…

Холодные безжалостные глаза вновь нагнали на него страх. Никогда Диагор не видел Разгадывателя в такой ярости.

– Меня оскорбляет не так твой обман, как твоя невежественная уверенность, что ты мог обмануть меня… Это, Диагор, я считаю непростительным!

– Я не хотел обманывать тебя!

– Тогда передай Платону мои поздравления: он, сам того не желая, научил тебя сложному искусству лжи.

– Ты все еще работаешь на меня! – возмутился Диагор,

– Ты опять забыл, что это моя работа?

– Гераклес… – Диагор счел, что лучше понизить голос, потому что вокруг собираюсь слишком много любопытных, как мусор, громоздившихся вокруг спора. – Гераклес, не бросай меня сейчас… После того, что случилось, я могу довериться только тебе!..

– Еще раз скажи, что видел этого эфеба в одеждах девицы и он вырезал из себя куски мяса у тебя на глазах, и, клянусь Афиной Палладой, ты никогда больше обо мне не услышишь!

– Идем, прошу тебя… Поищем спокойное место и поговорим…

Но Гераклес продолжал:

– Странно же ты помогаешь своим ученикам, о, ментор! Думаешь, что, покрывая истину навозом, ты поможешь найти ее?

– Я хотел помочь не ученикам, а Академии! – Вся круглая голова Диагора покраснела; он тяжело дышал, глаза его увлажнились. Ему удалось невообразимое: кричать без шума, загрязнить голос до того, что он выл в себя, как бы давая понять Гераклесу (но только ему), что он кричал. И таким же колдовским манером он прибавил: – Академия должна остаться незапятнанной!.. Поклянись мне!..

– Не в обычае у меня клясться тем, кто так легко идет на обман!

– Я готов убить, – воскликнул Диагор, вздымая свой внутренний вопль до громогласного шепота, – слушай хорошенько, Гераклес, я готов убить, чтобы помочь Академии!..

Гераклес рассмеялся бы, если бы его не обуревало возмущение; он подумал, что Диагор открыл секрет «удара шепотом», как оглушить собеседника судорожным нашептыванием. Его заглушённые вопли были похожи на пыхтение ребенка, который, боясь, что товарищ заберет у него чудесную игрушку, Академию (на этом слове его голос почти совсем пропадал, так что Гераклесу приходилось угадывать его по движениям рта), всеми силами пытается противостоять ему, находясь в классе и стараясь не привлечь внимание учителя.

– Готов убить! – повторил Диагор. – Что тогда для меня одна ложь по сравнению с опасностью для Академии?… Худшее должно поступиться лучшему! Менее значимое должно быть принесено в жертву ради более значимого!..

– Пожертвуй тогда собой, Диагор, и скажи мне правду, – ответил Гераклес с большим спокойствием и немалой долей иронии, – потому что, уверяю тебя, в моих глазах никогда ты не значил меньше, чем сейчас.

* * *

Они шагали по стое «пойкиле». Был час уборки, и рабы плясали с тростниковыми метлами, подметая накопившийся за прошедший день мусор. Этот многоголосый грубый шум, похожий на старушечью болтовню, накладывал (Гераклес не знал даже почему) какой-то оттенок издевки на страстное возвышенное настроение Диагора. Тот, абсолютно не способный воспринимать ничего с иронией, в этот момент более, чем когда бы то ни было выражал собой всю серьезность положения: опущенная голова, слог оратора на собрании и глубокие прерывистые вздохи.