Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Из всего этого благопристойного ряда музейных вещей резко выпадали два экспоната.

На небольшом, задрапированном бархатом постамен те под странным углом друг к другу лежали три белых посмертных слепка: головы Ленина и кистей обеих рук. Голова была бессильно повернута чуть набок. На обрубке правой кисти пальцы судорожно поджаты, на левой – спокойно расправлены. Вероятно, расположение слепков каким-то странным образом воспроизводило объем отсутствующего тела, и это вызывало оторопь.

Но настоящим шоком были фотографии. Редчайшие, нигде не публиковавшиеся прижизненные снимки последних лет, на которых Ленин был уже так болен, что его черты едва опознавались в диковатом сумасшедшем с бессмысленными пустыми глазами… И огромные, во всю стену, невероятные снимки мертвого Ленина, сделанные здесь же, в этих интерьерах, видимо, сразу после смерти. Эти были куда страшнее, чем слепки. То же лицо, та же бессильно повернутая голова, те же руки. Но чудовищно увеличенные и – мертвые. Мертвые грубо, неопровержимо, беспредельно жестоко. Ужасные мертвые ногти.

Нелепо торчащие волоски. Безжизненная кожа в старческих пятнах. Мертвые корявые уши. Мертвые щеки. Злой заострившийся нос. Мертвый. Мертвый.

И это была правда.

«ЛЕНИН ЖИВ»? «ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ»? Он умер! Просто об этом никто не знал. Это скрывали. Тело, лежащее в Мавзолее, казалось всего лишь спящим вечным сном, а не мертвым… Бессмертия не было.

…Всю обратную дорогу они с Игорем молчали. И во время обеда с трудом разжимали рот.

Но потом пришлось крутиться, веселить, петь, говорить…

Ближе к ночи, примерно через полчаса после объявленного для детей отбоя, Мариничева попросила Игоря с Фурманом прогуляться по этажам, ненавязчиво проверить, что происходит в спальнях, и, если понадобится, мягко пригасить естественное «пионерлагерное» веселье, которое кое-где сейчас наверняка в полном разгаре. Они дружно удивились этому «грязному надзирательскому» поручению, но Ольга сказала, что бесконечно сбрасывать решение мелких дисциплинарных вопросов на учителей уже просто неудобно, а ей самой еще нужно подготовиться к предстоящему очень непростому обсуждению дня и плана на завтра. Для пущей убедительности она скороговоркой добавила, что, на ее взгляд, у них обоих уже сложился хороший контакт с детьми, да и люди они спокойные и надежные. Ну не посылать же ей туда Наппу? Вместо того чтобы успокоить, он может так всех завести, что детишки до самого утра будут стоять на ушах! А завтра будут еле ползать, как сонные мухи. Против этого довольно смешного аргумента возразить было нечего, и они поплелись на задание.

Рядом с Игорем Фурман с удовольствием чувствовал себя «вторым номером» в команде.

– И что мы будем делать, если встретим кого-нибудь, так сказать, в неположенном месте? – спросил он, когда они вышли в коридор и направились к лестнице.

– А что мы можем сделать? – удивился Игорь. – Для начала просто поговорим с человеком – если это будет человек, конечно, – а там видно будет. Или ты хочешь сразу коленом в живот и руки за спину?.. Боюсь тебя разочаровать, но пытки и прочие садистские развлечения нам, видимо, придется отложить до более удобного случая.

Соревнуясь в остроумии, они стали подниматься по лестнице и через три пролета встретили Машу Рубинштейн – маленькую худенькую зануду-девятиклассницу, мама которой, по слухам, была известным психиатром (что автоматически вызывало у Фурмана нелепое радостное ощущение «семейной причастности»). В школе Маша Рубинштейн славилась своей скандальной заносчивостью и вздорным характером. Мариничева даже считала ее «уменьшенной» копией Друскиной – но, к сожалению, без Сонькиного ярчайшего таланта, который, несомненно, искупает почти все ее недостатки. Фурману это сходство казалось поверхностным (да и с тезисом, что талант все искупает, он был не согласен). Однажды он попытался разговорить Машу, спросив, куда она собирается поступать после школы. Оказалось, что на психфак МГУ – там преподавала ее мама, поэтому она могла легко пройти туда по блату. Маша призналась в этом без всякого стеснения и даже с вызовом: мол, еще вопросы будут? Но Фурман решил не отступать. «А в чем ты видишь смысл своей будущей профессии? – по-прежнему доброжелательно поинтересовался он, рассчитывая, что Маша сама подскажет ему, как обойти ее защиту. – Какие, по-твоему, цели должен ставить перед собой психолог, работающий с людьми?» Она сказала, что еще не думала об этом, да и вообще, какая разница, что она думает, ведь это не имеет никакого значения, однако Фурману в конце концов удалось «дожать» ее. Получив в ответ набор непрошибаемо антигуманных штампов, он пришел к грустному выводу, что Маша является законченным «псевдорациональным чудовищем» и никакая эмоционально-психологическая помощь ей уже невозможна. (Ничего не поделаешь – дочь психиатра, полностью подавленная авторитетом матери и запрограммированная на жесткое сопротивление всему остальному миру… Но, с другой стороны, а как еще родители могли защитить такую сложную, хрупкую, неприспособленную девочку?..)

Но сейчас Маша казалась какой-то экзотической птицей, случайно залетевшей в бедные интернатские коридоры: на ней был коротенький белый махровый халат с туго затянутым пояском, на ногах – прекрасные белые меховые тапочки, на тонкую шею с уютной небрежностью наброшено мягкое домашнее полотенце, в руках – заграничный пластмассовый стаканчик с яркой детской картинкой, зубная щетка и тюбик с хорошей зубной пастой. Из кармана халатика торчала массажная щетка для волос. Сколько же вещей и сумок она с собой притащила?..

– О! – сказала Маша, подняв брови. – Что это вы тут делаете?

– Вообще-то нам поручено охранять твой покой, – торжественно сообщил Фурман. – А ты куда направляешься?

– Одна, в такой поздний час… – уточнил Игорь. Маша весело объяснила, что в такой поздний час она обычно идет умываться и чистить зубы перед сном, причем делает это чаще всего одна. Но на третьем этаже по какой-то причине была отключена горячая вода, поэтому она решила спуститься на второй.

В завязавшемся ироничном обмене репликами Игорь неожиданно проявил себя как весьма опытный охмуритель. Если Фурман сохранял по отношению к Маше вежливую дистанцию, то Игорь, который и заговорил-то с ней чуть ли не впервые, сразу стал называть ее Машкой или как-то совсем уж по-деревенски Машаней: «Машань, позволь тебя спросить, а почему ты у нас такая бледная? Утомилась? Или это у тебя от природы такой благородно-утонченный цвет лица?..» К удивлению Фурмана, Маша совершенно спокойно приняла эту слегка юродивую покровительственно-фамильярную интонацию и даже не покривилась. Когда она несколько манерно пожаловалась им на здешний дискомфорт и неустранимые бытовые неудобства (вылитая «принцесса на горошине»!), Игорь вдруг с восторженной отеческой нежностью просюсюкал: «У-у, бедненькая ты наша девонька!..» – и ПОГЛАДИЛ это худосочное, нервное и опасное существо по волосам и по плечу. Фурман обмер, мгновенно представив размашистую пощечину и последующую немую сцену, но и это наглое нарушение границ почему-то не вызвало у Маши никакой реакции. Подозрительно воодушевившись, Игорь принялся подробно расспрашивать «Машку» о том, как она живет в своей московской квартире, о принятых в ее семье обычаях и порядках. Рассказывала она с такой готовностью и откровенностью, что в какой-то момент, когда она углубилась в описание своих сложных отношений с отцом, Фурман посчитал нужным мягко остановить ее: мол, наш интерес вполне удовлетворен, да и ты наверняка уже устала, время-то позднее, а день был напряженный… Игорю это вмешательство, судя по всему, не понравилось, и он как-то странно посмотрел на Фурмана. Но потом с великодушием старого бойца сказал, что напоследок хочет поделиться с ними обоими – как с людьми, привыкшими к жизни «в тепличных домашних условиях», – парой-тройкой небесполезных, на его взгляд, житейских рецептов, выработанных суровым опытом поколений в мужской общаге (например, как мыться без воды, гладить брюки без утюга, чистить зубы без щетки и зубной пасты и прочие цирковые фокусы).