Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

— Полагаюсь на ваш вкус, граф.

Бенкендорф выбрал шотландский виски. Не иначе, Воронцов приучил.

— Во-первых, господин барон, я должен объявить, что Государь доволен вашей деятельностью во время пребывания за пределами Отечества и объявляет вам высочайшее благорасположение. Сидите, сидите, — ответил он на мой порыв вскочить. — Он предлагает вам вернуться на официальную службу, если, конечно, на то будет ваше желание.

Я помолчал, показывая, что ценю постигшее меня счастья, а потом ответил:

— Прошу передать Государю мою искреннюю признательность за высокую оценку моих стараний. Но я полагаю, что на своем месте смогу принести больше пользы Отечеству, действуя как частное лицо.

— Вы думаете?

— Уверен. Ротмистров в Отечестве и без меня много.

— И потому вы скупаете журналы?

— Всего-то два, ваше превосх… ваше высокопревосходительство.

— Без чинов, без чинов, господин барон. Нам, гревшимся у одного костра, в частной беседе можно быть и проще.

— Извольте, господин граф.

— И мы ведь были на ты? Молодость не вернуть, но можно вернуть отношения.

— Быть по сему!

И мы вновь наполнили стаканы тяжелого немецкого хрусталя скотским пойлом — так мы называли виски, будучи поручиками.

— Так зачем тебе журналы, да еще — два?

— Скажу так: чтобы заработать денег.

— И только?

— А для исправного заработка следует устранить известный крен отечественной журналистики. Журналы должны двигаться в согласии с видами правительства, а не поперек. Ну кто же ставит корабль поперек течения? Далеко не уплывешь. Другое дело — плыть по течению, по матушке по Волге, да еще под парусом.

— Интересная мысль. Ну, плывешь, а дальше?

— А дальше Волга впадает в Каспийское море. Богатейшее море! Что еще нужно промышленнику?

— Так ты промышленник?

— Да, промышленник. Плантатор. Говоря шире — капиталист. И знаю, что благоустроенное, прочное государство есть первейшее условие для применения капитала.

— Вот как? Значит, государство для капитала?

— И наоборот, граф, и наоборот: не нужно золото ему, когда простой продукт имеет.

— Кстати о Пушкине: я слышал, у тебя с ним вышла ссора? И дело идет к дуэли?

— Это не ссора, а так… вздорный характер, и больше ничего. А дуэли не будет: Пушкин мне должен, и должен немало. Должник же стреляться с заимодавцем до выплаты долга права не имеет. Так что побесится немного, да и успокоится.

— Государь принимает в Пушкине участие, — осторожно сказал Бенкендорф.

— Источник невзгод Пушкина — сам Пушкин, — ответил я. — И если бы какой-нибудь добрый волшебник вдруг решил денежные проблемы Александра Сергеевича, заплатил все его долги, к примеру, то через год господин Пушкин опять оказался бы и без денег, и в долгах, и на грани дуэли. А может, и за гранью. Это свойство натуры, а натуру ломать — только портить. Вот займется «Современником» всерьёз, чтобы не с убытков жить, а с прибыли, тогда и поймет цену деньгам — своим деньгам. Глядишь, и появится ответственность.

— Ты думаешь, Пушкин безответственен?

— Это представляется очевидным. Вот он ищет дуэлей, так? Положим, кто-то его убьет, на дуэлях это порой случается. Был бы он одинок, то и ладно, его жизнь — его правила. А так он оставит жену и детишек безо всяких средств и с огромными долгами. Чего ради? В угоду желанию написать злоехидный стишок на своего ближнего?

— Любопытная мысль, — сказал Александр Христофорович. — Но вернусь к журналам. Почему — два?

— Чистый расчет. Для охвата публики. Москва, так уж сложилось, настороженно относится к Петербургу. Потому москвичи предпочтут свой журнал столичному. Не только москвичи, но и провинциалы южных губерний.

— А направление этих журналов? Разное? Либеральное, консервативное?

— У журналов нет и не может быть никаких разных направлений! Направление должно быть одно: разъяснять подданному, что единственным путем к прочному благополучию оного есть путь ревностного выполнения начальственных предписаний. Если предписания будут либеральными, то и путь будет либеральный, а если консервативные — то и путь будет консервативный. Только так, и никак иначе!

Бенкендорф даже поперхнулся виски, и не сразу смог продышаться.

— Ты, барон, это… Предупреждай! А вообще-то мысль верная. Чеканная.

— Любые начинания, и особенно начинания общественно значимые, к которым, несомненно, относится журналистика, должны соответствовать как гражданским постановлениям в частности, так и дальнейшим видам России в общем, — продолжил я.

Бенкендорф, уже подготовленный, только моргнул два раза, а потом сказал:

— Если ты сумеешь воплотить слова в дела, то со стороны властей можешь рассчитывать на всяческое содействие.

Ага, содействие.

Обратный путь я решил пройти пешком. Селифан ехал шагом позади, в двадцати шагах. Я шел и думал. Тройка для города избыточна, вполне хватило бы и одной-единственной лошади, много — пары. Но держать разные экипажи тоже не дело. Вот как тут быть? Опять же дворянская честь… Едешь на тройке, и сразу видно — барин! Особенно если и лошади справные, и коляска венская, и кучер в макинтоше. Выходит, дворянская честь зависит от лошади? А честь державы — от того, как далеко прыгнет атлет, или как быстро проплывет дистанцию пловец? Чего только не придумают, лишь бы дело не делать. Иметь простой продукт.

В дружеское расположение Бенкендорфа я не верил нисколько. Во враждебное, впрочем, тоже. Он в экспедиции одна тысяча восемьсот второго года показал себя прагматиком: в меру заискивал перед Спренгпортеным, ровно вёл с равными себе, и был требователен к подчиненным. Но много думал. Просчитывал каждый шаг. Вот и сейчас он думает: придуриваюсь ли я в своей верноподданности, являюсь ли таковым на самом деле, или я — прагматик, ищущий верные пути к успеху? Подумает, и решит годить. Торопиться ему некуда. Успеет и преподнести государю меня и мои журналы как пример верноподданнической журналистики, и пресечь, буде увидит в журналах направление, несоотносящееся видам правительства.

Я свернул на Сорокинскую. Здесь фонари светили тоже тускло, но прячущихся в тени дома я разглядел. Четверо. Грабить будут? Убивать? С преступностью в Петербурге так же, как и в других городах, а именно сословно. Мастеровые грабят мастеровых, приказчики — приказчиков. На дворян руку поднимают редко. Но всякое бывает.

Когда я поравнялся с неизвестными, те вдруг выскочили, и, подняв палки, бросились ко мне:

— Вот тебе за моську! Вот тебе за моську?

Не дожидаясь побоев, я поднял трость. Состязаться в палочном бою я не желал, да и вряд ли из этого вышло бы что-то хорошее: одному четверых не одолеть без смертоубийства, а убивать причины я пока не видел. И потому просто расстрелял всех: трость у меня стрелковая, калибром в девять миллиметров. Пули не боевые, а усмирительные.

— Что с ними? — спросил подъехавший Селифан.

— Ничего страшного, через часок очнутся.

Я снял