Радость моих серых дней - Екатерина Дибривская

Высечь бы из сердца – да не получится. Избавиться бы от боли – да знать бы как. Выкинуть бы из головы мысли дурные о словах любви, что так и не произнёс. Так и не заставил себя признать. Любовь не про боль. Про память. Долгую, иногда вечную. Моя память цепляется. Возвращает. Напоминанием скользким по ночам в душу вливается. Так и выживаю. Цепляюсь за воспоминания роскошные. За память. Ценную. Дорогую.

Забыть хочу. Потому что думать тошно. Выворачивает наизнанку от боли. От ужаса животного, что никогда этого не испытаю больше. И облегчение от этого испытываю. Потому что ни один человек в здравом уме не подпишется на такое дважды. На любовь, дотла сжигающую, что в ненависть превращается лютую. Да вот только ненависть гаснет, а любовь остаётся ржавым, болезненным воспоминанием. Как хорошо было и могло было бы быть. Отравляет. Стучит в голове. Прожигает сердце. Лёгкие гореть заставляет. Словно задыхаюсь. Знал бы заранее, на вокзале оставил на попечение ментов.

Высечь бы из сердца – да не получится. Можно ножом по горлу, можно – пулю в висок, но любовь из сердца – никогда.

– Здравствуйте, Тихон Александрович, – с мягкой улыбкой говорит Дашенька номер один.

– Здравствуйте, Дашенька!

Смотрит, зараза, надеется, что однажды позову с собой. Не осуществимо.

Недавно на её месте сидела не-Дашенька. Увидел её, и она почудилась. Привиделась. Наложил запрет на тощих блондинок по пути к кабинету. Мораторий деспотичной власти. Самодурство чистой воды. Но сердце нужно беречь, а то и до инфаркта недалеко.

В лифте смотрю на небо безоблачное. Вспоминаются глаза ясные. Томной пеленой подёрнутые. Вспоминается протяжное «Ааааааах, Тиииихон!». Отворачиваюсь. Нет сил вынести.

– Здравствуйте, Тихон Александрович, – говорит с тёплой улыбкой Дашенька номер два.

Сиськи огромные на столе разложила. В рубашке тесной. Соски торчат. А мне всё равно. Даже не колыхнулось. Не вздрогнуло. Как отрубило. Одного тела жаждет. Недоступного больше.

– Здравствуйте, Дашенька, сообщите, пожалуйста, Виктору Сергеевичу, что я прибыл.

– Конечно.

Сажусь за стол и руки в волосы запускаю. Тяну, что есть мочи. Надеюсь, что мысли больные из головы уйдут. Или что всё прекратится быстро. Пока не решил. Витюша вваливается без стука. Смотрит обеспокоено.

– Тихон?.. Ты в норме?

– Нет, – отрезаю. – Но буду.

Нет. Не буду. Но ему знать не обязательно. И так слишком много слабости ему показал. Всё дерьмо перед ним вывалил. Нельзя расслабляться. Нельзя пить.

– Тихон, – вздыхает Витюша. – Ты достаточно наигрался в партизана, отомстил, но сейчас-то зачем? Кому ты сейчас-то мстишь?

– Никакая это не месть. Карты так легли, Витюша. Ошибся я. Теперь плачу по счетам.

– Не ошибка, а провидение. Не зря тебя жизнь свела с Севиндж.

Морщусь от звука её имени. От каждой клетки оно болью отзывается.

– Вместе вы должны быть, она твоя таблетка. Лекарство. Исцелился ты, брат, другим человеком стал, здоровым.

– Пилюля горькая она, – выплёвываю. – Она – дочь убийцы брата, а Тихомир убил её мать и саму её чуть не погубил. Ты не забыл часом?

– Дела давно минувших дней. На войну мы сами шли. Пацанами. Многое там случилось. Но нужно жить дальше, Тихон. А без неё – тебе не жизнь.

– С ней мне не жизнь. Не смогу я смотреть в её глаза и не видеть в них Василия. Да и знать, что мой родной брат бездушно чиркнул ножом по её шее, шрам безобразный оставил… – Я вздрагиваю. – Я отсёк её навсегда. Так, чтобы не смела приближаться, чтобы меня боялась, если вдруг я не сдержу слово. Не жизнь с ней.

– Ты, Тихон, умный, образованный, но такой идиот! – смеётся Витюша. – Скоро ты опомнишься, да только она другому будет принадлежать.

Со злостью стискиваю в руке стакан. Крошу стекло, не чувствуя боли. Кровь стекает лужицей на глянец столешницы. Сердце сдавливает от картины нарисованной. Знаю, что рыжий дьявол специально это знание в уши вкладывает. Искушает.

– Мне нет до этого дела, – выдавливаю усмешку. – Пусть будет счастлива.

***

Нет мне дела.

Да ночью от кошмара просыпаюсь. В поту холодном. Вижу её фигурку точёную, что под другим распластанная лежит. Что чужое имя в порыве страсти шепчет.

Жду, когда сердце успокоится. Когда перестанет о рёбра биться. Да так и не ложусь больше. Не решаюсь.

***

Загружаю себя работой. За каждый проект цепляюсь. Выгрызаю путь. Убираю конкурентов. Жёстко и чётко. Но честно и справедливо. Деловая репутация как реклама.

Вскоре выгодные клиенты хотят работать только с Тихоном Евстратовым. Бальзам на душу. Занятие для разума. Пахать так, чтобы на мысли не оставалось времени. Чтобы сил не оставалось думать. Чтобы отрубаться, едва коснувшись подушки. Чтобы спать всю ночь без снов тяжёлых.

Добиваюсь своей цели – к осени открываю путь на международный рынок. И первый крупный заказ у лощённого итальянца Фабио Герра.

Она.

Шамиль подкрадывается ко мне из-за спины, и я вздрагиваю от его тихого, проникновенного голоса:

– Ступай, Севиндж, там краля за пятым столиком бокал разбила.

Крадусь неслышной тенью, стараюсь не привлечь к себе ненужного внимания. Рабочий день только начался, а я уже без сил.

– Убери тут побыстрее, – командует клиентка, – мужчину на деловую встречу жду. Не хватало ещё переговоры профукать из-за твоей нерасторопности.

Неловко присаживаюсь. Не знаю, как смогу работать дальше. С животом объёмным становится всё труднее с каждым днём.

А ещё труднее – от внимания Шамиля. Так и норовит руки под юбку сунуть. Я в его глазах доступная. Распутная. Раз беременная и без мужа, то и на всё согласная.

С самого первого дня в этом кафе отбиваться приходится. Сейчас поуспокоился. Как живот расти начал. А до этого – отнекиваться устала.

И от жизни этой изматывающей устала. Четыре месяца без выходных. По шестнадцать часов на ногах. Еле голову доношу до подушки. Один плюс – я совсем не думаю о Тихоне. Почти. Лишь изредка тоскую и тихо плачу в подушку. От усталости. От боли душевной.

Знаю, что ненависть его сильнее добрых чувств ко мне. Сильнее страсти и похоти. А любви… не было никогда. Я сама её выдумала. Сама любила. За двоих. Верила. Надеялась. Что оттает сердце грубое. Не оттаяло. Не справилась. Если бы хоть на секунду любил, то понял, что винит меня напрасно. А его я и вовсе ни в чём не обвиняю.

Закусываю губу, чтобы не расплакаться прямо в зале. От воспоминаний горьких, что не вовремя нахлынули. Нельзя мне думать о нём. Нельзя вспоминать. Никогда мы больше не встретимся. А если столкнёт судьба – быть беде. Он всегда свои обещания держал. И это сдержит.