Салюты на той стороне - Александра Шалашова

И смешно, что уже на том берегу, а одежда почти высохла, вот только сейчас почувствовала, что джинсовые шорты влажные, от них пахнет теплом – точно долго провисели на солнце, на капроновой веревке, натянутой на балконе.

Я точно помню, что упала в реку. Еще и лицо горело, ноги болели. И дыхание перехватило – будто кто-то, играя в рекреации на перемене, бежал и всем весом влетел тебе в солнечное сплетение, а ты делаешь вид, что все это ужасно весело, что ничего не произошло, задираешься с ним, отвечаешь. А у самого – у самой – внутри болит и не проходит до следующего урока. На уроке как-то забывается, а потом дома, раздевшись, смотришь на еле заметный синячок, думаешь – а, было что-то такое.

Потом не обращаешь внимания, мало ли синяков.

На бетоне, на котором лежала, застывшее кровавое пятно; думала вначале, что ржавчина; но блин, как же круто, что ничего не болит, – правда, даже во время этих дел болит больше, вгрызается боль, а сейчас я вроде как с высоты упала, и ничего.

Одним из общих признаков Падения с высоты является преобладание внутренних повреждений, возникающих от сотрясения тела, над наружными, образующимися в момент удара о Поверхность, так наверняка бы подумал солдат, да, он все время говорил на таком языке, только со Степашкой или с Ником нормально.

Он бы объяснил мне, почему упала, почему не больно.

Становлюсь над рекой, над Сухоной, ножки мочу – как мочили с мамой каждые выходные, а в жаркий июль – каждый день, только не здесь, конечно, а на той стороне, где удобный спуск к общественному пляжу, роща и начинающийся серый песок, но только сейчас одна, некому сказать: ладно, хватит, пошли мороженое купим; и мы покупали в маленьком магазинчике возле пляжа; из такого же магазинчика ребята все прошедшие недели продукты таскали. Мороженое тоже нашли, но оно растаявшим было, несъедобным. Все никак не могла перестать думать, может, можно было как-то заморозить снова, отделить шоколад от молока, придать форму? Наверняка получилось бы.

Воду не чувствую совсем, должно бы уже стать холодно – Сухона прогревается плохо, всегда чувствуешь, что уже накупался, хватит, пора выходить; не то в Черном море, когда не вылезешь, если мама не позовет. Кажется, я единственная из всех, кто пошел по мосту сегодня, была на море.

Неужели Гошка море видел, это Гошка-то? Ничего он не знает, ничегошеньки.

Только сиги стреляет у больших пацанов, плюет на пол, когда никто не видит. Раз даже Муха взбесился, велел вытирать – мол, что это мы по твоим оплевкам ходить должны, сейчас собственной футболкой вытрешь.

Гошка придурок.

И Крот придурок.

А Пресный так совсем.

Почему не они упали?

Я-то должна была дойти, я. Ха. Я.

Я море видела.

Мы с мамой самое дорогое мороженое покупали, «Розочку» – по виду простой вафельный стаканчик, но только с молочным шоколадом на донышке, вкусным замерзшим шоколадом, не просто глазурью, которой обычно покрывают дешевые эскимо, а прямо как в «Аленке» или даже в «Альпен Голде». Этот самым вкусным считается – с орехами и изюмом, даже мы с мамой покупали редко. У ребят в «Алмазе» спрашивала, так некоторые и не знают вкуса – Кнопка с трудом вспомнила, а Гошка и вовсе не узнал. И про «Розочку» можно даже не заикаться было.

Я спрашивала пацанов, какое они мороженое любят, ну так они только обычные, дешевые самые, вафельные стаканчики и знали, да еще апельсиновый фруктовый лед.

Придурки.

• •

Так и пошла от воды, не замерзнув толком.

Только сейчас поняла, что я стираю все время возле рта и носа выступившую пену. Пену морскую, пену речную – откуда пена? Хотя Сухона грязноватая, все в ней перемешалось, перемололось.

Хочу разглядеть наш санаторий «Алмаз», поднимаюсь вверх по склону берега, заросшему травой, пижмой, растениями, – и ничегошеньки, не ранит, не болит, только рот противно все время вытирать. Скоро футболка пропитается гадостью, когда приду (куда?), надо будет застирать под краном. Сюда-то я никаких вещей не брала, думала сразу попасть домой, где еще много красивых платьев осталось. Одно и не надевала никогда – летнее, атласное, и хотя вообще в нем как бабка (мам, нет, давай не будем брать, оно какое-то колхозное), но мы все равно взяли, потому что мама, видите ли, была в восторге от бантиков на рукавах. От бантиков, да.

Смеркается, и только силуэты вижу: деревья, стальные тросы моста, некоторые перебитые, торчат размочаленными, а еще дальше – крыша. Больше зданий никаких нет, только «Алмаз».

Вот сейчас Ник сидит, записывает в блокнотик мысли, что ему кажутся чертовски умными. Или разносит пацанов за то, что опять какую-нибудь хрень делают. Степашку за то, что ушел с дежурства, его вечно, как самого здорового, длинного, в охрану ставят.

И тут словно обжигает мысль – что ж это я, а?

Я же могу домой бежать.

Просто взять и прибежать, тут что – подняться, перейти дорогу, потом – в Южное, где у нас дом. Половина дома, но на другой половине никто не живет. Мама все хочет выкупить, только в этом году не смогла, а потом-то – обязательно. Мне сделают гардеробную, а еще – хорошую комнату с большим зеркалом, чтобы всю-всю себя рассмотреть.

В санатории это бесило больше всего, что нужно вечно частями, фрагментами, в маленькое, немного треснувшее по краям зеркало в женской душевой, а то и вовсе просто в пудреницу глядя, краситься. Так и не смогла понять из-за этого, нравлюсь Нику или нет.

Может, только волосы.

Волосы…

Я же могу домой бежать, но там мама спросит – ты чего это сделала с собой? И на пену посмотрит. И другое со мной не так, не только в пене дело. Я же вижу, что с ногами что-то случилось. И с телом, что чувствую не так.

Мама скажет – волосы обрежем, что делать, запишемся на завтра к парикмахеру.

Но когда покажусь на пороге, она подумает, ЧТО Я УЖЕ УМЕРЛА, что я пустая и грубая, что неужели не могла переждать это страшное время, не показываясь?

Я для мамы опасна, она заразится этим.

Тогда не знаю, куда идти, – надо бежать вслед ребятам, кричать, сказать о себе: эй, глядите, я не утонула, не разбилась, нам теперь все ничего: может быть, Крот задохнулся в подвале, Пресный выблевал все из себя, захлебнулся, Муха истек кровью, остальные умерли от голода. Но только не хочу рассказывать, а просто – догнать –

где вы

эй

я выбралась

вынырнула

• •

Встречаю его на дороге, на бывшей улице 8 Марта.

У него белые шрамы через все лицо – никакой обычной кожи не осталось, человеческой. И глаза белые, обведенные темными кругами, – словно накрасился карандашом и забыл, лег спать, а потом в зеркало на себя смотришь.

Идет ко мне – медленно, только не убегу.

И, как назло, снова пена пошла, сильно – побежала по лицу, подбородку, капнула на грудь. И когда он увидел, что капнуло на грудь, быстрее пошел, почти побежал.

для чего это

для чего это я

И уже близко совсем, он открывает рот и говорит – и язык, похожий на наш, звучит так, как будто нарочно искажает, смеется, а только все равно ничего не понятно.

Что, говорю, что?

Раздевайся, он показывает. Касается футболки. Снимай это.

Что?

Я плююсь пеной, берусь за ворот, показываю шею, грудь – там синее все, растекшееся, слившееся в одно сплошное, черное, кровавое (вот тогда и подумала: как хорошо, что мне ничего, что сказалось падение в грязную воду, на бетонные плиты; хорошо еще, что нигде не болит).

У него шрамы подвижные, влажные.

Цццелууй менененяя дееевоччка, говорит он, да, как-то так говорит, что-то похожее.

Я не хочу вас целовать.

Думала, что сразу достанет оружие, укажет мне мое место, пригрозит, но он прислушивается к словам, встряхивая головой, точно не понимая.

Цццелууй менененяя дееевоччка цееллуй яаа теебббе яаа тебббе гоооворю.

Он протягивает руки, а сам близко – вот-вот дотянется, но мне не так страшно, как наверняка было бы раньше, до моста, до падения. Странно верится, что смогу ускользнуть, убежать.

Самыми кончиками пальцев касается.

– Не надо, – прошу.

(Все думала: а как Кнопка просила Муху, умоляла ли? Она рассказывала,