Никогда не говори: не могу - Сергей Донской

Одновременно была реконструирована тюрьма, которая находилась во внутреннем дворе дома номер два. Из-за обилия заключенных ее приподняли на четыре этажа, соорудив прогулочные дворы прямо на крыше. Узников доставляли сюда на специальных лифтах или конвоировали по лестничным маршам. Убирали вниз таким же образом – прямиком в знаменитые подвалы, выход откуда предусматривался далеко не для каждого.

С приходом нового наркома Лаврентия Берии начался очередной этап реконструкции дома на Лубянке. Работы возглавил самый маститый архитектор той поры – строитель ленинского Мавзолея Щусев. В восьмидесятых годах, на закате «эпохи развитого социализма», аналогичную работу проделала группа архитекторов под руководством Макаревича. На левом углу Кузнецкого Моста и Большой Лубянки, переименованной в улицу Дзержинского, выросло монументальное здание центрального аппарата КГБ СССР. А на правом углу Мясницкой (улицы Кирова) появился Вычислительный центр грозной «конторы».

Под занавес горбачевской перестройки (когда ничего не перестраивали, а только лишь разрушали до основания) некоторые горячие головы призывали сжечь или вообще снести здание, символизировавшее подавление всяческих свобод. В инициативную группу входили и яркие представители сексуальных, извините, меньшинств, и яростные сторонники приватизации, и спонсируемые Западом жертвы сталинизма, и создатели шедевров порнографии. Естественно, свобод им было маловато. Естественно, каждому из них хотелось избавиться от бдительного надзора правоохранительных органов. Они хором призывали растоптать позорное прошлое.

На Лубянку двинулись народные массы, перепившиеся дармовым спиртом «Роял», выставленным тоже не слишком трезвыми ельцинистами. Состоялся митинг, плавно перешедший в погром. Желтое здание с гранитным цоколем, правда, уцелело. Взорвать его не хватило то ли пороху, то ли хмельного запала. Толпа ограничилась тем, что низвергла с пьедестала Железного Феликса и подвесила его за шею на стальном тросе, приветствуя символическую казнь гоготом и улюлюканьем. Так называемые демократы и особенно, пардон, либералы торжествовали победу. Началось десятилетие полнейшего беззакония и дичайшего разгула преступности. Дзержинского отправили на свалку. Продолжателей его дела объявили чуть ли не врагами народа и пригвоздили к позорному столбу.

Прошло немало времени, прежде чем протрезвевший и опохмелившийся народ сообразил, что без власти живется куда хуже, чем при пресловутом тоталитаризме. Десятки миллионов приверженцев демократии оказались за чертой бедности. Малолетних беспризорников развелось больше, чем после Гражданской войны. Регулярная армия опаршивела настолько, что не могла справиться с горсткой чеченских бандитов. Наблюдать за тем, как вечно пьяный президент то пляшет, то поет, то дирижирует, стало уже не весело, а тошно. Свобода ходить без порток опостылела. Любоваться обилием голых задниц на телеэкранах – тоже. Захотелось сильной руки, нормальной власти, пересмотра итогов приватизации и возрождения великой России, которую еще недавно хаяли все кому не лень.

Захиревшая Федеральная служба безопасности, ставшая преемницей КГБ, помаленьку вышла из комы и начала становиться на ноги заново. Заработали почти намертво перекрытые источники финансирования. Стали возвращаться на места разбежавшиеся с голодухи сотрудники. Пошли разговоры о восстановлении памятника Дзержинскому. Новый президент посчитал, что делать это рановато, но кое-какие подвижки в этом направлении были совершены. Еще находясь на посту Директора ФСБ, Владимир Владимирович украсил штаб-квартиру своей «конторы» мемориальной доской в честь Юрия Андропова – единственного из руководителей КГБ, сумевшего подняться на высшую ступень государственной власти. Слова, начертанные на табличке, пролились бальзамом на души генералов, тоскующих по безвозвратно ушедшим временам СССР. «Выдающийся советский деятель», – гласила надпись.

Ставка на Путина оказалась верной. Дела пошли на лад и в самом государстве, и в спецслужбах, поставленных охранять это государство. Посадили нескольких зарвавшихся олигархов, дали укорот всевозможным сепаратистам, поперли из правительства коррумпированных деятелей. Жить стало лучше, жить стало веселее. И, главное, сотрудники ФСБ перестали испытывать комплекс неполноценности по поводу своей профессии. Девиз «Чистые руки, горячее сердце, холодная голова» вновь обрел свою актуальность.

Хотя, конечно, оставаться белоручкой, разгребая дерьмо рыночной экономики, было сложновато. И без горячих голов в ФСБ не обходилось.

Во всяком случае, так обстояли дела у капитана Бондаря, доставленного на Лубянку с ветерком, под свист разгулявшейся метели.

* * *

«Волга» обогнула здание Службы безопасности Российской Федерации, подъехала к черному входу и, качнувшись на рессорах, замерла перед массивными железными воротами, едва не касаясь их бампером. Плоская серая поверхность, освещенная фарами, засверкала золотом. Водитель подал условный сигнал, ворота неохотно распахнулись, к въехавшей во двор машине приблизились два прапорщика. Пока один проверял документы, второй стоял поодаль, готовый открыть огонь из автомата. По его лицу было заметно, что никаких предупредительных выстрелов он в случае чего делать не станет.

«С возвращеньицем, Женя», – ехидно пропел внутренний голос. Бондарь лишь мрачно усмехнулся. Он привык к атмосфере постоянной бдительности и контроля. Он не мог привыкнуть лишь к тому, что лишился совсем другой атмосферы, семейной.

Скупо поблагодарив водителя, он вошел в здание, где состоялась еще одна проверка документов, такая же тщательная, как снаружи. Потом, привычно шагая по лестницам, переходам и коридорам, Бондарь добрался до кабинета своего начальника, пересек пустую приемную и трижды постучал в дубовую дверь.

– Войдите, – донеслось изнутри.

Переступив порог, Бондарь замер. Роднин в своем любимом синем, с квадратными плечами, костюме стоял у большого окна, выходящего на заснеженную площадь. Не оглядываясь, а лишь бросив взгляд на отражение вошедшего, он бросил:

– Присаживайся.

Ни имени, ни звания.

Насторожившийся Бондарь уселся на свое обычное место у приставного стола, по правую руку от кресла Роднина. Тот покинул свой наблюдательный пост и расположился за письменным столом. Пригладил белый пух на голове, подался вперед, опираясь на широко расставленные локти.

– Трезвый? – Крупный нос Роднина подозрительно шевельнулся.

– Как стеклышко, – заверил его Бондарь. – Поминки закончились. Начались трудовые будни.

Внезапно он почувствовал себя паршиво – и из-за того, что в нем усомнились, и из-за того, что дал повод к этому.

Недоверчивое выражение в глазах принюхивающегося начальника было равносильно пощечине, но пощечине заслуженной. Нет тебе веры, капитан, говорил взгляд Роднина. А такой ты нам больше не нужен. Извини. Ты хороший мужик, но такой должности пока не придумали.

– Хватит вам, Василий Степанович, – выдавил из себя Бондарь. – Было и прошло. Точка.

Роднин продолжал молчать. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном, неподвижном лице. Казалось, оно обтянуто такой же неживой кожей, как та, которая лоснилась на спинке его кресла.