Никогда не говори: не могу - Сергей Донской

– Спасибо, – сказал Бондарь, – но для начала попробую обойтись общественным транспортом.

– Ну что ж, хозяин – барин. – Роднин с облегчением размял затекшую поясницу, повертел шеей, пошевелил пальцами. – Тогда задавай свои вопросы и проваливай. Спать хочу, жрать хочу. Супруга на ужин вареники с картошечкой грозилась сварганить, а она по этой части такая мастерица, что тебе и не сни…

Фраза осталась незаконченной. Роднин, сообразивший, что ляпнул лишнее, принялся наводить порядок на столе, бесцельно меняя месторасположение предметов. В то время, как его дожидалась жена и заботливо укутанная сковорода, полная промасленных вареников, присыпанных жареным лучком да шкварками, подчиненный был обречен торчать в четырех казенных стенах, давясь консервами или сосисками. При условии, что пища вообще полезет ему в глотку.

Пригласить капитана в гости? Налопаться вместе от пуза, опрокинуть по чарочке, подремать с полчасика у телевизора, завалиться спать? Нет, нельзя. Командир не имеет права появляться перед подчиненными в домашней обстановке, с вываленным на колени животиком. Это вносит неразбериху в служебные отношения. Генералы не должны дружить с полковниками. Полковники обязаны соблюдать дистанцию между собой и младшими офицерами. Азы субординации. Почему же так муторно от этих прописных истин?

– Ну? – прикрикнул Роднин. – Долго я буду ждать?

– У меня нет вопросов, – негромко ответил вставший из-за стола Бондарь.

– Тогда, может быть, предложения или замечания?

– Критические? – Усмешка, сопровождавшая вопрос, была кривоватой.

– Почему бы и нет?

– Когда я только-только пришел на Лубянку, – сказал Бондарь, – мне рассказали одну поучительную историю, касающуюся критики в адрес вышестоящего начальства. С тех пор я предпочитаю держать свое мнение при себе.

– Что за история? – насторожился Роднин.

– На одном из партсобраний горбачевской поры зашла речь о том, что в органах КГБ уже не те порядки, как прежде, что веяния демократии и гласности охватили буквально все слои общества. Выступил парторг, призвавший коллег активно выносить на обсуждение острые вопросы, критиковать всех и вся, невзирая на лица…

– И что?

– В зале сидели два друга, два новоиспеченных лейтенанта. Один, вдохновленный таким красноречием парторга, вскочил и принялся пылко критиковать руководство. Чего он только не наговорил на том собрании! А на следующий день его вызвали к начальству. – Бондарь внимательно посмотрел в глаза Роднину. – Вы честный, бескомпромиссный сотрудник, сказали ему. Вы заслужили повышение по службе. Мы тут посовещались и решили послать вас в Кувейт. Будете нашим резидентом. Лейтеха стал объяснять, что он не имеет опыта, да и языка тамошнего не знает… Не беда, успокоили его. По легенде вы будете глухонемым, так что язык вам без надобности. Его придется отрезать.

– Обычная байка, – поморщился Роднин. – У нас никто никому языков не отрезал и не отрезает.

– Да, – согласился Бондарь, – это, конечно, преувеличение. Но вот то, что говорливый лейтенант до сих пор не поднялся выше чина полковника – чистая правда. Как и то, что его товарищ нынче в генералах ходит. После памятного собрания у него начался стремительный карьерный рост. Знаете, почему? – Не дождавшись реакции собеседника, Бондарь сам ответил на свой вопрос: – Потому что второй лейтенант, оказавшийся куда более сообразительным, тоже выступил с резкой критикой. Но направлена она была не против руководства, а против своего же товарища. Будущий генерал обвинил будущего полковника в пустопорожней болтовне, в неправильном понимании демократических основ, в стремлении выпятить свою персону за счет голословных утверждений.

«Пригласить в гости, – пронеслось в мозгу Роднина. – Причем не в гостиной расположиться, а засесть на кухне, чтобы никто не мешал. Только не по чарке выпить, а по пять-шесть. И поговорить по душам. Объяснить капитану, что я ничуть не жалею о своем выступлении на том собрании, как не завидую правильно сориентировавшемуся Волопасову. Признаться, что ссылка действительно имела место, только отправили меня не в Кувейт, а в Тбилиси. И очень хорошо. Потому что в противном случае 9 апреля 1989 года в ход пошли бы не саперные лопатки, а пулеметы с гранатометами. Так стоит ли тосковать о генеральских звездах, так и не упавших на мои погоны? Нет, конечно, нет. Капитан поймет, он сам слеплен из того же теста».

– Я вижу, вам совершенно не дорого ваше личное время, товарищ капитан, – произнес Роднин, ужаснувшись собственной деревянной интонации и надменному выражению, которое несомненно появилось на его лице. – Что касается меня, то обсуждать всякие дурацкие байки считаю занятием, недостойным офицера. Так что не задерживаю. Работайте.

– Есть!

Лихо крутнувшись на каблуках, Бондарь зашагал к выходу, не чеканя шаг, но зато развернув плечи, словно на параде. Кейс с портативным компьютером висел в его руке совершенно неподвижно.

Провожающему его взглядом Роднину померещилось, что он видит себя самого – таким, каким он был лет пятнадцать назад, когда держаться прямо было значительно легче, чем прогибаться перед начальством.

– Удачи! – запоздало выкрикнул Роднин, но дверь за Бондарем уже закрылась. – Все равно удачи тебе, капитан, – прошептал Роднин, несмотря на то, что его пожелание упало в пустоту.

Расположившиеся на галерее мужчины одновременно взглянули на часы. До назначенного срока оставалось ровно семнадцать минут. Полночь – самое подходящее время для зрелища, которого они дожидались. Ноль-ноль часов, ноль-ноль минут – сплошное зеро.

– Ты веришь в нечистую силу? – поинтересовался Кочер, ласково поглаживая свою неправдоподобно толстую шею.

– Сейчас не очень, а в детстве верил, – откликнулся Ханчев. – Помню, матушка однажды решила меня окрестить, тайком от отца. Ничего из этой затеи не вышло. Поп выставил меня из церкви. Сказал, что я одержимый, ну, бесноватый. – Рассказчик огладил щегольские усики, как бы убеждаясь в том, что он давно не тот мальчик, которого можно было запугать всякой чертовщиной. – После этого случая мне прохода не давали. Как завидят меня, так начинают кричать: «Дьяволенок, дьяволенок!» – То ли воспоминания были тому виной, то ли черезмерная порция табачного дыма, но Ханчев закашлялся, а когда заговорил снова, его зрачки были чернее обычного. – Так что трудное у меня было детство, очень трудное. А хуже всего, что из-за всей этой ерунды во мне действительно что-то переменилось. У меня начинались корчи при виде каждой церкви, каждого креста. Священники утверждали, что беса, который в меня вселился, изгнать невозможно, слишком сильный.

– Чушь какая-то, – пробормотал Кочер. – Почему же на родине тебя корежило, а в Москве – нет?

– Потому что у себя я был один такой, на всю округу, а тут на меня никто внимания не обращает. – Ханчев лучезарно улыбнулся. – Одержимых дьяволом полно. Легко затеряться. Мне нравится.