Брабантский мастер Иероним Босх - Дмитрий Николаевич Овсянников

нечисть. Similis simili gaudet, «подобное подобному радуется», как говорили древние римляне.

– Древние римляне считали сову символом мудрости! – Йерун наконец изловчился и произнес несколько слов – за любимых птиц пора было вступиться.

– Древние римляне были идолопоклонниками, и Бог покарал их за это! – парировал Штосс.

Богослов до того увлекся, что едва не объявил пособниками дьявола тех, кто берется изображать сов. После этого Йерун решил, что благоразумнее будет не показывать этому обличителю греховного начала изображения альраунов. Пожалуй, после такого Штосс начнет креститься при виде Йеруна, а то и попытается провести над юношей обряд экзорцизма. Ученик художника решил, что впредь будет держаться с немцем осторожнее и близко его не подпустит. Он только спросил напоследок:

– Стало быть, вы полагаете, что умный человек во всем видит плохое?

– Именно так, господин художник! – Штосс поднял указательный палец к небу. – От многих знаний многие печали! Радость – удел людей невежественных!

Странное дело, Йерун, хоть и пребывал в течение многих предыдущих дней в самом мрачном расположении духа, сейчас понял, что не желает предаваться мраку и дальше. То тяжелое чувство, что владело им сейчас, больше всего напоминало болезнь, а от болезни можно излечиться. Ведь именно за этим, в конце концов, мудрый отец отправил его учиться в Брюгге, а не исповедаться, поститься и бить поклоны в храме. «Ты не монах, Йерун, ты художник», – сказал мастер Антоний. От тяжелых болезней нередко умирали, но умирать Йерун не собирался.

Те же люди, окружавшие его сейчас, от обозника до бакалавра теологии, судя по всему, болели неизлечимо. Их недугом был однобокий взгляд на мир. Взгляд, подмечающий во всем вокруг только грех, уродство и беду.

Позже Йерун не раз замечал, что от этой опасной хвори порой не спасает ни ученость, ни обилие знаний. «От многих знаний многие печали!» – важно заявлял Штосс, кажется, цитируя какую-то древнюю книгу. Йерун подумал, что сумел бы изобразить эти слова рисунком. Он представил себе, как на голове всезнающего человека тяжелым гнетом лежит книга. Носитель многих знаний под их тяжестью втягивает голову в плечи, сутулится и хмурит брови, но нипочем не желает снять книгу с головы, чтобы открыть, перечесть и переосмыслить написанное.

* * *

Рынок в Тилбурге развернулся за городскими стенами. То ли торговая площадь в небольшом городке не могла вместить всех, то ли люди, прибывшие с товаром из предместий, не желали тратиться на оплату пошлин – неизвестно, хотя скорее всего дело заключалось в том и другом одновременно. Магистрат несколько лет боролся против самостоятельного торга вне городских стен, но в конце концов махнул на него рукой, ограничившись сбором весьма невысокой оплаты. Конечно, торговать на рыночной площади города было более удобно и почетно, но ее завсегдатаев было не в пример меньше, чем тех, кто хотел сэкономить на пошлинах.

Рынок здесь был пусть и не слишком велик, однако Йеруна удивило многообразие товара. На площади в Хертогенбосе, той самой, что была видна из окон отцовского дома, располагался рынок тканей. Здесь же было все подряд, начиная с пряжи и домашней снеди и заканчивая живым скотом. Были здесь и круглые головки сыра, и бочонки с пивом. Был и садовый инструмент, и плетеные из ивняка корзины, и множество глиняной посуды всех видов и форм – цепкий взгляд художника готов был зацепиться за любой из предметов. Мычали коровы, блеяли овцы, кудахтали запертые в деревянных клетках куры. Высокий худощавый человек, похожий на журавля, соорудил прилавок из двух колод и широкой доски и разложил на нем свой товар – деревянные дудки, флейты и несколько многоствольных свирелей. Его помощник, с виду полная противоположность товарищу, низкорослый толстячок с румяными круглыми щеками, зазывал публику, играя на волынке. Получалось у него намного приятнее, чем у Клааса – тот вертелся именно здесь, с удовольствием слушая игру коротышки.

Здесь же Йерун впервые увидел людей, каких не встречал прежде. Они не были похожи ни на один из народов, представители которых обитали в Хертогенбосе. Их отличала смуглая кожа, какую не встретишь под тусклым северным солнцем, густые черные волосы и черные глаза. Одежда – сплошь разноцветная, больше похожая на лохмотья, и при этом – обилие золотых украшений, что на женщинах, что на мужчинах. Многие носили странного вида тюрбаны или просто повязывали голову платками. На рынке этого черного народа оказалось немало, а яркий вид и гомон иноземцев создавали ощущение того, что им просто нет числа. Черные люди ходили толпами или по несколько человек – мужчины и женщины вперемешку, а среди них – множество чумазых детей самого разного возраста. Они перекрикивались между собой на своем наречии. Люди посматривали на пришлых с опаской, а те, похоже, чувствовали себя как дома, правда, заметно было, что стражников горластые оборванцы побаиваются на какой-то особенный, почти звериный лад.

Среди черного народа больше прочих Йеруну запомнился тощий старик, который сидел на пестром коврике в окружении толпы зевак. Он странно скрестил ноги и поставил перед собой глиняный горшок. Когда старик снял крышку, из горшка поднялась жуткого вида змея. Она вытянула шею на добрых три фута, но все продолжала тянуться вверх – казалось, ее телу не будет конца. Охнув, люди подались назад, а змея между тем уставилась на старика. В следующий миг гадина грозно зашипела, при этом ее шея внезапно развернулась в стороны наподобие широкого капюшона. На ней стал виден светлый рисунок, похожий на очки. Старик сидел как ни в чем не бывало. При виде опасной гадины он взял в руки длинную дудку и принялся наигрывать заунывный мотив, раскачиваясь из стороны в сторону. И змея – вот чудо! – не бросилась на него. Она начала раскачиваться как завороженная, следуя за движениями дудки, как будто подражала старику.

– Он заворожил змею! – зашептались в толпе. – Заставил танцевать!

– Колдун, как есть колдун!

– Защити нас, святой Христофор!

Между тем змея убралась обратно в горшок. Старик закрыл крышку, поклонился и произнес несколько слов, после которых тощая, под стать ему, девочка начала обходить толпу с деревянной миской, собирая монеты.

– Кто эти люди? – спросил Йерун у Пита. – Неужто сарацины?

– Куда там, – сплюнул обозник. – Цыгане. Принесла их нелегкая!

– А кто это?

– Отребье. Воры и бродяги. Берутся невесть откуда, ходят толпами, плодятся как мыши и тащат все, что плохо лежит.

– В Испании и Франции их уже без счета, – добавил Клаас. – Их, случается, истребляют, где встретят, да все без толку. Теперь стали добираться до нас. Особенно любят воровать лошадей и детей, оставленных без присмотра.