Восемнадцатый лев. Тайна затонувшей субмарины - Алексей Смирнов

– Вот черт! – пробормотала Лена. – Минуточку, я сейчас быстренько пописаю и вернусь. Только вы без меня, пожалуйста, не начинайте, это я придумала вас разыскать!

Она ринулась под лестницу.

– Наша деревенская непосредственность, – хмыкнула Кристина. – Александр говорил, что привык в Швеции ко всему, кроме одного – когда красивые молодые девушки не стесняются подробно информировать о своих физиологических потребностях.

– Если бы вернулся домой, пришлось бы привыкнуть. Его жена за него десять лет в лагере отсидела. Пришла оттуда с воспалением мочевого пузыря и хроническим расстройством желудка, – зло сказал Юра.

Придуманный им образ старого плейбоя в клубном костюме с золотыми пуговицами оказался правдой. Выгодно пристроился герой войны!

Хлопнула дверь, Лена влетела в свое гнездо, умятое в кресле, веселая, как припозднившийся зритель, все же успевший занять место в партере до подъема занавеса.

– Ну, вот и я, начинайте, – распорядилась она. – Там, оказывается, целых два туалета, один инвалидный. Его установили потому, что дом музеем хотели сделать, да?

– Твой дед, Юра, с 46-го года был частично парализован, – терпеливым тоном врача пояснила Кристина Бьорнхувуд. – После удара молотком в лагере у него случилось кровоизлияние в мозг, последствия проявились через два года. Какое-то время он не мог говорить, почти ослеп. Потом наступила реабилитация, но окончательно он так никогда и не поправился.

Графиня задумчиво побарабанила коричневыми пальцами по золоченому ободу густавианского кресла. Тяжелый перстень с большим красным камнем болтался на ее указательном пальце, как гайка на леске, насаженная вместо грузила. Только сейчас Юра заметил, что и плантаторская рубашка, и брюки были ей сильно велики. Возраст точно выдавливал старуху из ее футляра. Еще немного – и оболочка совсем опустеет, освободив вылетевшую из нее душу. «Она старше моей бабушки. Сколько ей? Лет 80, больше?» – подумал Юра.

Кристина, будто угадав его мысли, заговорила, отстраненно и монотонно. Казалось, она отгородилась от всех глухой стеной, за которой наговаривает на диктофон свои воспоминания:

– Мне было уже за тридцать, когда я пришла работать в лагерь. Я только что развелась, сделала неудачный аборт, после которого уже не могла иметь детей. Все рухнуло. Я уволилась из Каролинской больницы в Стокгольме, уехала к себе на Фалько и ждала какого-нибудь особенно красивого дня, чтобы опустошить баночку со снотворным, которая заняла место будильника на прикроватной тумбочке. Я трусила, мой день все не наступал, и я потихоньку приходила в себя. А тут еще подвернулось предложение Красного Креста. Мне показалось, что если я окажусь среди по-настоящему несчастных людей и смогу им чем-то помочь, то смогу жить дальше. Сегодня шведки в моей ситуации отправляются за тридевять земель, в Африку, в Латинскую Америку. Тогда беда была куда ближе. Особенно страшны были русские, бежавшие из немецких концентрационных лагерей в Норвегии. Их у нас называли поющие скелеты. Они радовались, что спаслись от смерти, и все время улыбались, пели. Это был самый веселый барак в лагере. Только чуть ли не каждый день оттуда выносили трупы. Организмы дистрофиков на каком-то этапе уже не способны к восстановлению, они отторгают пищу и начинают пожирать сами себя. С теми, кто пришел с востока, было проще. Легкие огнестрельные ранения, переохлаждения первой степени, незначительные психические расстройства, ладони, содранные веслами, – вот и весь набор проблем нашего медпункта. Балтику могли пересечь только крепкие люди, она проводила естественный отбор. Матроса Антона Никифорова к нам в августе 42-го года положили, перевели из больницы в Стрэнгнэсе, хотя он был еще совсем плох. Начальство посчитало, что интернированного русского военного в гражданской лечебнице держать нельзя. Боялись, что если узнает немецкая миссия, могут возникнуть дипломатические осложнения. До 43-го года, до Сталинграда, в Швеции вообще к русским отвратительно относились. Интернированные немцы как на отдыхе жили, в небольших крестьянских усадьбах, без охраны, а русских за колючей проволокой держали. Никифоров почти не слышал после контузии, мучился приступами головной боли, был очень ослаблен после воспаления легких, которое получил в результате переохлаждения. К его делу прилагался протокол допроса, где он сообщил, что приплыл с Эзеля на весельной лодке, которая затонула уже у берегов Швеции. Мне как врачу сразу стало ясно, что такого быть не могло. Контузия была тяжелой, он просто не выдержал бы путешествия через всю Балтику. К тому же я насмотрелась на тех, кто действительно греб несколько сотен километров, и знала, как должны выглядеть их ладони. Это были куски окровавленного мяса. У Никифорова же даже следов мозолей не было. Когда его подобрали на берегу, на нем был русский спасательный жилет без названия судна. Его мог разоблачить и более внимательный следователь, и товарищи по лагерю.

Я показала ему на руки, потом изобразила движения гребца и покачала головой. Он все понял, кивнул. Утром медсестре пришлось обрабатывать ему раны – он стер ладони до крови жесткой стационарной щеткой для чистки обуви от грязи. У нас она стояла при входе в медпункт.

– А медсестра эта… Ее не Урсула Линдблад звали? – подала голос Лена.

– А, ты про это, – старуха усмехнулась и покачала головой. – Нет, ничего у них не было. Кто-то из русских видел, что она его поцеловала, и разнеслось. А он ее просто с помолвкой поздравил. В лагере событий мало происходило, к тому же языковой барьер. Из русских только Никифоров довольно прилично по-немецки говорил, поэтому у него со шведским персоналом отношения были тесные, особенно с нами, в медпункте. Он ведь из двух лагерных лет на койке больше года в общей сложности пролежал. А когда выяснилось, что он немного шведский знает, то среди нас настоящей звездой стал. Удивительно, матрос из коммунистической России, и со шведским языком! Впрочем, мне достаточно было посмотреть, как он ест, чтобы понять: этот человек не матрос. Он был плохой конспиратор. Одна из медсестер отмечала день рождения, и его пригласили к столу. Он уже выздоравливал тогда. Я ему сказала, когда мы остались одни: «Антон Никифоров, я однажды посоветовала тебе испортить руки, теперь снова даю плохой совет. Пользуйся только ложкой и вилкой. Забудь о ноже, особенно о десертном. И вытирай губы не салфеткой, а рукавом». Он засмеялся, перевел все в шутку, мол, среди советских моряков много дрессированных медведей. Но мы уже тогда понимали, что стали сообщниками. Я относилась к нему, как старшая сестра… Поначалу. Знаете, путь к сердцу врача лежит через болезни. А на него несчастья просто сыпались. Весной 43-го года руку на лесоповале сломал, а под Рождество на него этот сумасшедший с молотком напал…

– Несчастья? Или на него охотились из-за его подлодки? – в лоб спросил Юра.

Он вдруг испугался, что старуха, увязнув в подробностях, не успеет добраться до главного, что им кто-нибудь помешает. В жизни как с тортом на детском празднике – отщипываешь с наслаждением по кусочку, оставляя напоследок самое вкусное, засахаренную вишенку или цукат, и вдруг чья-то бесцеремонная рука сгребает твой драгоценный приз, и ты уже видишь перед собой нахальную жующую рожу сверстника, понявшего главный принцип философии успеха: «Концентрируйся на главном!».