Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Российское крестьянство интерпретировало начало войны в религиозно-мифологическом ключе. «Война машин» представлялась наступлением «металлического мира». В этом контексте официальная религиозная пропаганда, представлявшая Вильгельма II в образе Антихриста, просчиталась, так как в народе ответственным за угон мужиков на убой посчитали Николая II. Оскорбления российского императора имели массовое распространение, охватили подавляющее большинство губерний и областей России (лидировали Томская, Саратовская, Московская губернии, Область войска Донского и т. д.), были характерны для всех сословий. 13 % оскорблений (третье место после «дурака» и «грабителя») касались антихристовой природы императора, при этом в 40 % случаев они сопровождались пожеланиями смерти. По мере затягивания войны народная и официальная ее картины все более расходились, приводя к десакрализации власти.

Ментальные процессы имели вполне материальный фундамент в виде растущего рабочего движения, крестьянского недовольства земельным вопросом, ухудшением продовольственного снабжения городов. Многие из этих проблем сохранялись на протяжении всего начала ХX в., но Первая мировая война обострила и углубила противоречия. Накануне Первой мировой войны людям казалось, что в Петрограде начинается революция. Начавшаяся мобилизация, вопреки попыткам официальной подцензурной прессы представить это время в свете общенационального единения, показала, что в широких слоях населения война не вызывает сочувствия.

Первая мировая война впустила эмоции в социально-политическую жизнь. Пропаганда пыталась эксплуатировать патриотические эмоции, чувства сознательных кругов подданных, однако с первых дней войны патриотические митинги стали выливаться в неконтролируемые погромы. Разбор предыстории наиболее известных массовых погромов показывает, что спусковой механизм лежал в области эмоционального, в их основе находился, как правило, иррациональный страх перед «чужим», подпитываемый абсурдными слухами (например, о том, что немецкие шпионы отравляют холерными вибрионами питьевые колодцы). Германофобская пропаганда властей только подливала масла в огонь. Общество захватывала шпиономания, доводившая людей, имевших предрасположенность к нервно-психическим болезням, до умопомешательства. Не только у рядовых обывателей, но и у сотрудников Департамента полиции, рассматривавших сведения о шпионах, участвовавших в наружном наблюдении за подозреваемыми, развивалась паранойя и бред преследования (в просторечии «мания преследования»). Психиатры-современники отмечали, что события военного времени отрицательно сказывались на душевном здоровье общества.

Проводимая властями патриотическая мобилизация общества становилась миной замедленного действия: пропаганда слишком высоко подняла градус риторики общенационального единения среди образованных слоев, вследствие чего первые неудачи на внешнем и внутреннем фронтах привели к сильным разочарованиям. Положительные эмоции радости, восторга, окрашенные в цвета патриотизма, сменялись чувствами разочарования и злости, добавлявших патриотическим основам оттенок досады, оппозиционности, в результате чего новый бурный всплеск патриотических чувств пришелся на февраль — март 1917 г. В эмоциональном отношении революция 1917 г. стала результатом патриотической мобилизации 1914 г., так как, по мнению современников, должна была привести к настоящему сплочению власти и общества, открыть двери новой эпохи.

Одной из главных ошибок царских властей стала цензурная политика в условиях ограничения инициатив общественных организаций и ослабления роли Государственной думы. Это усилило оппозиционность общества и поспособствовало распространению слухов, информационная роль которых неуклонно возрастала. Показательно, что уже в 1915 г. происходит сближение сельского (более иррационального, устного) и городского (более рационального, письменного) пространства слухов. Абсурдные слухи нервировали современников, а на рубеже 1916–1917 гг. под влияние слухов попали и представители власти: агенты охранки составляли свои донесения на их основе. Так, именно слух о якобы имевших место планах (в одном случае П. Н. Милюкова, в другом — А. И. Гучкова) устроить вооруженную демонстрацию рабочих 14 февраля перед Таврическим дворцом послужил поводом для ареста 27 января рабочей группы ЦВПК. Тем самым осуществлялась функция слуха как «самоисполняющегося пророчества»: напуганные слухами власти своими контрмерами приближали предсказанную (предчувствованную) катастрофу.

Слухи сыграли роль катализатора народного недовольства в феврале 1917 г. Агрессивные действия толпы подпитывались массовыми фобиями: перед наступающим голодом, «протопоповскими пулеметами», позже «черными автомобилями», «белыми крестами» и т. д. Большая роль чувственно-эмоционального фактора в поведении обывателей превращала революцию в неуправляемую стихию, в которой ответную реакцию, действие скорее мог вызвать абсурдный слух, чем реальный факт.

Массовая психология с конца 1916 г. отличалась особенной нервозностью и чувствительностью к происходящим в социально-политическом организме процессам. Это способствовало реализации провидческой функции слухов. Уже в ноябре 1916 г. современники были уверены в неизбежности революции, а также рисовали в своем воображении апокалиптические картины Гражданской войны, предсказывали «реки крови» вследствие «красного и белого террора». Новая волна апокалиптических предчувствий пришлась на лето 1917 г., когда вновь возник призрак Гражданской войны. Сбывшиеся после захвата власти большевиками самые страшные опасения подтверждали в глазах современников неотвратимость крушения прежнего мира и наступления «последних времен», вследствие чего массовое сознание принялось избавляться от символов старого мира, примером чего стали стихийно распространившиеся ровно за месяц до настоящей казни Николая Романова слухи о его убийстве.

Ментальные процессы рассмотренной эпохи продемонстрировали тщетность попыток различных политических сил (от революционеров до сотрудников охранки) повлиять на внутриполитическую ситуацию в стране с помощью тех или иных «технологий». В условиях усугублявшегося социально-психологического кризиса технологии, в основе которых лежала определенная логика, оказывались малоэффективными по причине пробуждения в массах архаичных инстинктов, движимых не рассудком, а эмоциями, аффектами. В этом отношении время Первой мировой войны продемонстрировало некоторые заблуждения образованной части общества, рассеяло распространенные мифы: невиданная ранее жестокость на полях сражений, применение новых технологий человекоубийства, оружия массового поражения показало несостоятельность романтизированных представлений о культурном прогрессе человечества, способности знания и культуры противостоять архаичному насилию и ненависти в условиях, когда иррациональное начинает довлеть над рациональным. Абсурдные слухи поднимали из глубин массового сознания архаичные образы, вызывавшие эмоциональные реакции, становившиеся стимулами социально-политических действий, нередко принимавших форму аффекта.

Ил. 25. М. В. Добужинский. Пленные австрийцы в Галиции // Великая война в образах и картинах. Вып. VIII. М., 1915