Друг государства. Гении и бездарности, изменившие ход истории - Егор Яковлев

Корифей адвокатской профессии появился на свет 13 апреля 1842 года в захолустном городке Троицке под Оренбургом. Каким ветром в эту глушь занесло его отца — бедного, но все-таки дворянина из Малороссии, — известно одному богу: советские исследования туманно намекали на ссылку за участие в революционном подполье, но эта версия шита белыми нитками.

Фединого родителя, служившего на таможне, звали не Никифором, как можно предположить, а Василием, и фамилия его была Плевак — букву «о» на конце прибавил его знаменитый сын для благозвучности. Как-то, посещая провинциальных помещиков, он приметил в их доме служанку Катю — то ли киргизку, то ли калмычку, то ли башкирку — и за десять руб лей приобрел ее у хозяев в вечную собственность. Формально оставаясь бобылем, Василий прижил от женщины четверых детей — из них выжило двое. Рожденный вне брака будущий судебный защитник получил отчество не от родного отца, а от крестного старшего брата — Никифора.

Несложно догадаться, как величали местные «доброжелатели» невенчанную Катю и ее детей. И это привело к драме, которая прямо просится в одну из книг тезки Федора Никифоровича по фамилии Достоевский. Едва разрешившись от бремени, робкая Катя в отчаянии выбежала из дома — спасти малыша от доли «ублюдка», утопить новорожденного в реке. По счастью, мимо проходил бездетный казак, который упросил женщину отдать ребенка ему. И неизвестно, был бы у москвичей свой «златоуст», не встреть того казака возвращавшийся со службы Василий. Плевак все понял, схватил ребенка и вернул домой.

Федя, от которого эти события не скрывали, ни разу в жизни не посмел упрекнуть мать за ту минутную слабость. Чувствуя вину перед подрастающим сыном, Катя любила его исступленно, самозабвенно, искупительно. И мальчик, видя ее страдание, отвечал ей чувством не менее нежным и глубоким. Некогда оправдав, воскресив прощением собственную мать, не мог адвокат Плевако с другими мерками подходить к своим подзащитным.

Девять лет спустя Василий перевез семью в Первопрестольную, где сыновей Федю и Дормидонта удалось пристроить в престижное Коммерческое училище на Остоженке. Поначалу педагоги были довольны усердием юных Плевак, особенно — во время приезда в учебное заведение принца Ольденбургского, который отличил Федора среди прочих учеников и прислал ему в подарок конфеты. Но спустя полгода после визита члена царской семьи мальчиков… исключили из училища как незаконнорожденных. Среднее образование Феде пришлось заканчивать в 1-й московской гимназии. А поступление Плевака на юридический факультет Московского университета совпало со смертью отца и брата, сделав его единственным кормильцем матери и себя. Вместо того чтобы исправно посещать лекции, взмыленный парнишка носился по Белокаменной и собирал городские новости для газетной хроники.

Эти злосчастья, однако, натолкнулись на черту характера Плевака, которая с момента его переезда в Москву начала стремительно усугубляться, — а именно на истовое религиозное чувство. Поддерживаемый монолитной верой в Благого и Всепрощающего, Плевак стойко сносил все удары судьбы, причем его религиозность подчас приводила к случаям почти курьезным. Один из них был связан с экзаменом по римскому праву, к которому Плевак был не готов: «Матушка лежит больная, — вспоминал сам Федор Никифорович. — Поцеловала она меня, заплакала: “Не бойся, Федечка! Надейся на Бога! Не оставит он нас, сирот”. Пошел я на экзамен. Зашел к Иверской Божьей Матери. Ей, заступнице, горе свое выплакал. Не за себя молил, за матушку больную. Замолился, опоздал. Вхожу, началось уже. Увидел меня Никита Иванович, как пробираюсь вдоль стены: “А поди-ка, братец, сюда!” Подошел ни жив ни мертв. “Почему это, — Никита Иванович говорит, — ты такой скорбный? По лицу, братец, видать, что ничего не знаешь. Тяни билет”. Потянул, дух замер… Знаю! Режу! “Отчего же у тебя, братец, вид такой скорбный, будто ты ничего не знаешь?” — “Матушка, — говорю я, — у меня больна”. — “Матушка больна? Поспешай!” И выставил мне четыре с плюсом… Так мы с матушкой и выскочили».

Учение Христа о милосердии и прощении грешников попало на благодатную почву доброй детской души. Ребенком, еще в Троицке, Федя страшно переживал за своих некрещеных друзей-татарчат, которым предстояло попасть в ад, и однажды подговорил их трижды нырнуть в речку. «Ничего не подозревая, — пересказывал со слов патрона его ученик и друг Василий Маклаков, — они это исполнили, он же в это время быстро произносил — во имя Отца и Сына и Святого Духа, а по окончании игры поздравил их с крещением». А попав в Москву, Плевак стал частым богомольцем в многочисленных московских храмах и пытливым читателем церковной литературы. И нет ничего удивительного в том, что своим учителем красноречия адвокат впоследствии называл святого Иоанна Златоуста, а лучшим приготовлением к речи была для него молитва.

Плевако закончил обучение в 1864 году — как раз тогда, когда Александр II ввел в действие новые судебные уставы, сделавшие российский суд открытым, всесословным и состязательным. По выпуску Федора ожидала участь канцелярской крысы в Московском окружном суде, но его председатель Елисей Люминарский каким-то чудом углядел в юном делопроизводителе талант и рекомендовал его в помощники адвокату Доброхотову. Прозорливость жреца Фемиды тем более удивительна, что внешность Плевако отнюдь не наталкивала на мысль о грядущем успехе в публичной профессии. По отзыву известного прокурора Анатолия Кони, его «скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных темных волос могло бы назваться безобразным», «его движения были неровны и подчас неловки; неладно сидел на нем адвокатский фрак, а пришепетывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора». И тем не менее современникам запомнилось, что некрасивое лицо Плевако «освещала внутренняя красота, сквозившая то в общем одушевленном выражении, то в доброй, львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз». А главная его сила, полагал писатель В. В. Вересаев, «заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя». Вскоре по Москве распространились слухи, что мать Плевако была калмыцкой шаманкой и обучила сына воздействовать на людей с помощью гипноза.

Превращение Плевако во всероссийскую знаменитость обычно связывают с его удивительной способностью в один миг перевернуть все с ног на голову и представить дело в самом неожиданном ракурсе. К примеру, юрист Б. Утевский рассказывает, как однажды Плевако защищал крестьянина, обвиненного в изнасиловании проститутки. «Господа присяжные, — начал свою речь адвокат, — если вы присудите моего подзащитного к штрафу, то прошу из этой суммы вычесть стоимость стирки простынь, которые истица запачкала своими туфлями». Тут же монолог был прерван возмущенным криком истицы: «Врет он! Нешто я свинья постели пачкать? Туфли я сняла!» Больше говорить Плевако не потребовалось — его клиент был молниеносно оправдан.

В другой раз слушалось дело малограмотной торговки, закрывшей свой магазин позже положенного срока. Плевако хитро предложил прокурору и судье сверить часы: как выяснилось, у последнего они отставали на целых десять минут. «Подсудимая… женщина старая, в часах плохо разбирается, а мы с вами люди интеллигентные, — рассудил защитник. — А как у нас обстоят дела с часами? Когда на стенных часах — двадцать минут, у господина председателя — пятнадцать, а на часах господина прокурора — двадцать пять». Смущенный прокурор не нашелся, что на это сказать, а присяжные вынесли оправдательный вердикт.