Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

Особенно ценно было знакомство с директором всемирно известного издательства WAG Густавом Маевским и классиком польского плаката Хенриком Томашевским. Я долго искал это издательство, но по его адресу ничего, кроме очередных военных руин, не нашел. В отчаянии я шел обратно по пустой улице и обратился к единственному пешеходу: “Проше пана, не знаете ли вы, где издательство WAG?” Респектабельный немолодой господин посмотрел на меня с интересом: “Я слышу, вы из России. Что вас именно интересует? Позвольте представиться: Маевский, директор WAG”. Я от радости подпрыгнул: “Пан Маевский, я счастлив! Я плакатист начинающий, но хорошо знаю ваши работы и всех ваших художников! Учусь у вас”. – “Ну прекрасно, идемте, я вам все покажу”. Идем обратно, к тем же руинам. Среди них оказалась незаметная черная дверь с крохотной медной табличкой “WAG”. Я обалдел: “Как же так! Где же фасад, вывеска, где ваши авто? Ведь у вас здесь столько мировых имен!” Пан Густав смеется: “Мы ходим пешком, живем все близко”. Толкает эту дверь в руинах, за ней парадная лестница с красным ковром, кругом мрамор и стекло, все блестит. Поднялись в кабинет, тут же кофе, альбомы, каталоги, кругом плакаты, знакомые мне по журналам. Просто сказка! Идем по другим комнатам, знакомимся с редакторами, с фотолабораторией, с ателье для съемок. Пан Густав представляет меня своим сотрудникам как плакатиста из Москвы. И это вызывает такое изумление, будто я из Австралии. Оказывается, официальная Москва их не жалует, считает формалистами и к контактам не стремится. Я говорю, что, возможно, дело просто в профессиональной зависти. У нас нет ни такого издательства, ни такой школы, ни таких прекрасных типографий. Да и заказ существует только политический. А художники есть, многие знают и любят польский плакат. Пан Густав говорит своим: “Давайте сделаем коллегам подарок – подберите штук двадцать наших оттисков”. И они дарят мне большой рулон шикарных польских плакатов! Надо ли говорить, какой фурор произвели эти плакаты в Москве.

Эта встреча в Варшаве запомнилась еще и тем, что через несколько дней меня пригласили на защиту дипломов в мастерскую профессора Томашевского в Варшавской Академии художеств. Там готовили графиков и плакатистов. Они водили меня по своим аудиториям, показывали весь учебный процесс, начиная с первых курсов. Это было нечто фантастическое: студенческие работы порой выглядели более смелыми и острыми, чем шедевры мастеров. Раскрепощенность и свобода запредельные. Это как бы и не студенты, а профессиональные художники, не признающие никаких табу. Я вспомнил МСХШ и Суриковский институт у нас, где ничего не меняется веками и все умирают от скуки.

Томашевский говорил: “Мы учим студентов освобождать подсознание, быть дерзкими, агрессивными. А здравомыслию и правилам их жизнь научит, и не раз. В плакате главное – характер, личность”. Польская школа плаката до сих пор остается одной из лучших.

Одна моя знакомая радиожурналистка Лидия К., работавшая на “зарубежном” радио, получила от своего начальника поручение взять интервью у драматурга Михаила Шатрова. Для начала пошли в “Современник” смотреть пьесу “Большевики”. Попасть было непросто, только через директора театра. Так что сидели мы в четвертом “директорском” ряду. Обстановка в зале была накаленная, ловили каждое слово, угадывали намеки. Были даже выкрики и свист противников, что нас очень удивило – ведь пьеса впервые пыталась показать большевиков живыми людьми. Тяжелая поступь караула, придуманного Ефремовым, тогда воспринималась как приговор эпохе. После бурного финала с бесконечными аплодисментами и вызовами актеров Лида К. говорит мне: “Знаешь, Шатров очень замкнутый человек, а мне надо как-то его разговорить. Может, составишь мне компанию на это интервью? Порисуешь его портрет, он оживится, расслабится. Давай попробуем”.

Пришли к Шатрову; он жил в бывшей квартире С. Я. Маршака на Бронной. Михаил Филиппович начал с показа коллекции дорогих и редких вин, занимавших специальные стеллажи вдоль длинного коридора. Из глубины квартиры появилась гибкая и стройная фигура Ирины Мирошниченко в платье изумрудно-зеленого цвета. Лишний раз мы убедились в том, что личная жизнь писателей ничем не может помочь в понимании их литературного творчества.

В большом сумрачном кабинете Шатров сидел на фоне книжных шкафов с сочинениями Ленина и Маркса. Я пристроился сбоку просторного письменного стола со своей акварелью. Лидия поставила диктофон, но, углубившись в работу, я ничего не слышал из их разговора. По окончании вдруг Шатров обращается ко мне: “Виталий, Лида говорит, у вас тоже была революционная семья?” – “Да, и отец, и мать, и тетка, и дяди, и даже один дед, народный комиссар совхозов! Вся семья, кроме бабушки, и почти все погибли”. Шатров встрепенулся: “Да-да-да! Вот это и есть главная проблема! Я ведь об этом и пишу! Идеи-то революции были чистые, высокие, романтические! Об этом надо сейчас всем нам говорить! Напоминать народу, что не ради тряпок шли в революцию”. Я говорю: “Михаил Филиппович, мне вот и Завадский это говорил, о романтизме нашей революции!” Шатров спрашивает: “А вы не работаете над политическими темами?” – “Да нет, я дизайном занимаюсь, меня политика не влечет, как-то с профессией не сочетается”.

Принесли кофе. Шатров спрашивает: “Лида вспомнила, что у вас и в ВЧК кто-то служил? В каком году это было?” – “Родная сестра матери, Романа Езерская, с 1920 по 1924 год была секретарем Президиума и коллегии ВЧК”. – “А вы изучали ее жизнь? Может, ее письма остались?” – “В архивах я не был, да и не стремился”. – “Хочу вам сказать: если постараться, найти связи, можно и в архивы попасть. Я эту фамилию встречал. Помню, что она работала с Уншлихтом”. – “Да, мама всегда говорила, что из-за него и расстреляли… Он ее очень любил. Последние десять лет тетка была за границей, резидентом Коминтерна в Польше и Франции. В декабре 37-го ее вызвали из Парижа личным письмом Георгия Димитрова. Очнулась на Лубянке. Вот все, что я знаю”. Шатров слушал, погрузившись в себя, подперев голову кулаком, очень внимательно. “Да, еще один сюжет… Но не сейчас… Лет через двадцать, не раньше”. Мне показалось, он сказал это искренне, с глубокой грустью.

Прощаясь, Михаил Филиппович подарил мне свой фотопортрет с надписью: “Виталию с пожеланием работы и успехов!” Я был очень тронут, но подумал тут же, что это красивое фото – тонкий намек на мою не совсем удавшуюся акварель. Очень уж темно было в его кабинете. Зато интервью получилось удачное.

В начале девяностых, когда закрывались советские издательства, одна моя знакомая худредакторша, потеряв работу, вышла замуж за пенсионера, скромного, но хорошо обеспеченного. Их небольшая квартирка напоминала скорее библиотеку: книжные полки занимали три стены от пола до потолка. Это нас сблизило с ее мужем, особенно же – общее пристрастие к поэтам эпохи символизма. Я не спрашивал, кем он был раньше, но это чувствовалось по его репликам. Худредакторша называла его просто: “мой ветеран”.

Он очень любил кулинарить, был виртуозом приготовления всяких южно-восточных блюд, пряных и острых, а я был их благодарным дегустатором. Обычно, стоя у плиты и священнодействуя над казаном с пловом или супом-харчо, он начинал что-либо рассказывать, и однажды спросил: “Хочешь, расскажу историю из 53-го года? Может быть, ты слышал тогда такое имя: Ив Фарж.