Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах

ты научила меня, как это делать? Зачем? Зачем я сделала это?…

Старуха нагнулась, и Марго увидела — близко-близко — ее потемневшие встревоженные глаза. Но старухин голос был уже прежним — спокойным и немного ворчливым:

— Я не знаю, ЧТО ты сделала, девочка… ты расскажешь мне об этом потом. Но сегодня ты едва не убила себя… и этого бы не случилось, если бы ты хорошенько слушала все, чему я тебя пыталась научить…

— Его звали…зовут Янош… Янош-плотник, ты, наверное, знаешь? — Марго осторожно отодвинула от себя глиняную кружку с уже до смерти надоевшим горьким травяным настоем.

Прозрачный летний вечер незаметно перетекал в ночь, и в узком проеме окна все ярче и маслянее ухмылялась щербатая желтая луна, и тянуло прохладой из приоткрытой двери.

— Знаю, — кивнула старуха.

— …ну, он еще приходил, санки зимой чинил, и перила на лестнице…

— …и игрушки для детей…

— Что? — удивилась Марго.

— Игрушки, — повторила старуха, и Марго показалось, что она улыбается. Ей показалось, что сумерки прячут улыбку на тонких старухиных губах — потому что старухин голос стал другим — мягким и задумчивым. Непривычным. — Он вырезал из дерева игрушки и раздавал их. И иногда чужим детям он дарил более красивые игрушки, чем своему сыну. В деревне его считают немного странным. Это хороший человек, Марго.

Марго растеряно вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть старухино лицо и глаза, взгляд которых она чувствовала даже сейчас — когда они были невидимы. Интересно, откуда старуха знает это все, если она никогда не была в деревне? Или была? Марго знала, что иногда из деревни по тайной тропинке вокруг болота, прокрадывалась какая-нибудь баба с подношением в узелке — кусом сыра или вяленого мяса, или полудюжиной свежих яиц; и, украдкой крестясь и испуганно тараща глаза, стучалась в дверь приземистой старухиной хижины. Тогда старуха приказывала Марго сидеть тихо («не годится, чтобы тебя здесь кто-нибудь застал, девочка») и выходила поговорить с посетительницей. Но Марго сомневалась, что при этом они обменивались деревенскими сплетнями. Обычно разговор был тих — старуха вообще умела говорить почти беззвучно, так, что ее слышал только тот, к кому она обращалась; и только собеседница ее иногда причитала что-нибудь слезное, жалобное и отчаянное. Потому что только с отчаяния, когда уже перепробовано все остальное, бабы отваживались на долгий путь к «ведьминой избушке». А назад от избушки уходили уже осмелевшие и успокоенные, сами дивясь на себя — и чего уж такое совсем недавно просто перекручивало их изнутри, и жизнь казалось конченой — неужто, и правда, заговорила беду ведьма? — и бережно и благоговейно прижимали к животу полученное лекарство — травку, или мазь, или отвар — или просто «заговоренную» водицу в глиняном ковшике. Они обычно торопились, опасаясь лишний раз обернуться на «ведьмину избушку», а потому не видели, как, побледнев и сгорбившись — и как будто постарев в один миг, старуха ковыляет к своему дому, хватаясь дрожащей рукой за сипло дышащее горло — задыхаясь от той самой болезни, от которой она только что «заговорила» свою посетительницу.

Марго испугалась до полусмерти, когда впервые увидела старуху такой.

— Ты меня спрашивала, как я лечу людей? — сказала тогда старуха, немного отдышавшись и прийдя в себя. — Вот так. Только так. Видишь ли, девочка, болезни — это…ну, как репейники — они цепляются к тебе непонятно откуда, и пока ты отдираешь их от одежды, они липнут к твоим рукам и намертво запутываются в волосах. А когда ты выдираешь их — из ЧУЖОЙ жизни, они прилипают к ТВОИМ рукам. Лекарь, который лечит больных, берет их болезни себе; и он должен быть достаточно силен, чтобы суметь справиться с ними, иначе это может убить его… А лекарство… хоть колодезной водой можно вылечить. Человек сам себя лечит, а когда у него сил недостает — лекарь ему дает эти силы. От себя отнимает — и отдает. А себе забирает боль, страх — а иногда, смерть. И он должен уметь сам избавляться от этого — раньше, чем они это убьет его …

Старуха пристально взглянула на Марго, заворожено слушавшую ее — и добавила тихонько — и, как показалось Марго, неохотно:

— Я научу тебя…

… — Зачем, ты научила меня, как это делать?… Зачем? — спросила Марго — то ли у старухи, то ли у луны, рассеянно усмехающейся в черноте окна. Спросила голосом, совершенно не похожим на голос двенадцатилетней девочки. Тусклым и усталым. Луна мигнула, потеряв на мгновение безмятежность своей улыбки; старуха промолчала.

Ветер проскользнул в приоткрытую дверь, нежно погладил заплаканные щеки Марго, дернул старуху за седые спутанные волосы, и прикрыл занавеской любопытное лунное лицо. Старуха поежилась, натягивая на плечи сползающий теплый платок.

— Ты спасла его от смерти, — тихо сказала она, и осторожно и ласково положила свою костлявую руку на вздрагивающую ладошку Марго. И снова поежилась — как будто никак не могла согреться — под своим пуховым платком, в эту теплую летнюю ночь…

— Когда я шла… когда я шла к нему, они смотрели на меня… — Марго запнулась, захлебнувшись торопливым вдохом. Как будто глотнула стылой воды из черного колодца. Колодца с осклизлыми мокрыми стенами, с которых соскальзывают сведенные судорогой пальцы; а на дне плещет и смеется и нетерпеливо тянет жадные руки — защекотать, заласкать насмерть — черная вода…

И как будто опять Марго оказалась в душных сумерках деревенской избы, куда принесли умирающего Яноша — с головой, раскроенной неудачно выскользнувшим из рук напарника бревном. Приглушенно шумит, позвякивает, кудахчет и дышит задушенный тяжелыми занавесками летний вечер, прорываясь в щель между сдвинутыми дерюжками узким солнечным лучом; тяжело сопят и перетаптываются набившиеся в комнату люди; кто-то шикает на расхныкавшегося ребенка; тихонько поскуливает, монотонно покачиваясь, одной ладонью зажимая рот — и задавливая крик, а другой — прижимая к юбке бессмысленно таращащегося младенца, молодая растрепанная женщина — уже почти вдова; и хрипло и рвано — и слишком громко в набрякшей ожиданием тишине — как будто надрывая последние силы в каждом следующем вдохе — дышит умирающий Янош. А под его головой, на подушке — ослепительно белой под черными спутанными волосами, все шире расплывается маслянисто блестящее кровяное пятно.

Сначала никто не обратил внимания на Марго, и она какое-то время стояла — и смотрела — вместе со всеми. И с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, и не зажать руками уши — и не броситься бежать — подальше отсюда. Она не понимала, как они все могут не слышать того, что слышит она. Как они могут не