Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан

Издательство сожалеет о том, что, печатая отдельным изданием записки П.М. Рутенберга, оно не имело возможности войти в сношения с автором и предложить ему сделать дополнения и изменения, необходимость которых представляется особо очевидной, ибо автор, издавая в 1909 году свои записки, был весьма стеснен двойной цензурой – цензурой времени (расцвет реакции и т. д.) и цензурой партийной, с.-р. – овской. В деле Гапона поведение ЦК партии с.-р. было весьма конфузно, и, наводя строжайшую цензуру на записки П.М. Рутенберга, ЦК с.-р. думало покрыть свой конфуз (Рутенберг 1925: ).

Пишу тебе на всякий случай, если книга почему-либо до тебя не дойдет, оговорку, напечатанную Щег на первой странице.

под лозунгом борьбы за еврейскую Палестину увлек группы мелкобуржуазной молодежи и создал «еврейский легион», дравшийся за дело английского империализма в Галлиполи (Рафес 1928: 4).

Спрашиваете, какие мои воспоминания печатает Щеголев. Старые, напечатанные в «Былом» Бурцева. Без моего разрешения, конечно. Узнал об этом от сестры. Которая тоже случайно узнала во время печатания книги. Она заявила Щеголеву, что надо спросить моего разрешения, и получила в ответ «насколько мне известно, П М не пользуется правами гражданина в Советской России». Она настаивала, что знает, что в свое время рукопись была подвергнута жестокой цензуре, и поэтому для установления исторических фактов надо снестись со мной. Он отказался, сестра заявила ему, что если не приостановить печатание, она опубликует об этом в печати и устроит скандал. Ответ был «мы и на это пойдем». «Профессора Щеголевы» – стервятники революции – мутит, конечно. Но не обращаться же к «общественному мнению». Где оно? Во всяком случае не мне. И другой – более важной и срочной работы много. Шут с ними. Пускай «профессора» печатают и пьянствуют на доходы с исторических изданий. Хоть кому-нибудь удовольствие12.

– Что теперь делать, Алексей Максимович?

Горький подошел, глубоко поглядел на Гапона. Подумал. Что-то радостно дрогнуло в нем, на глаза навернулись слезы14. И, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем разбитого человека, он как-то особенно ласково и в то же время по-товарищески сурово ответил:

– Что ж, надо идти до конца! Все равно. Даже если придется умирать.

Но что именно делать, Горький сказать не мог. А рабочие спрашивали распоряжений.

Гапон хотел было поехать к ним, но я был против этого. Он отправил в Нарвский отдел записку, что «занят их делом».

По предложению Горького, мы поехали в Вольно-Экономичес-кое Общество на частное совещание собравшихся там представителей интеллигенции разных направлений. Но и это совещание ничего сказать не могло (ДГ: 36).

Переодетый в штатское платье, остриженный, обритый, он произвел на меня трогательное и жалкое впечатление ощипанной курицы. Его остановившиеся, полные ужаса глаза, охрипший голос, дрожащие руки, нервная разбитость, его слезы и возгласы: «Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы…» – все это плохо рекомендовало его как народного вождя, но возбуждало симпатию и сострадание к нему как просто человеку, который был очевидцем бессмысленного и кровавого преступления. Вместе с ним ко мне явился один революционер, молодой, энергичный парень, имевший сильное влияние на Гапона в смысле революционном. Он сурово сказал попу:

– Довольно, батька! Довольно вздохов и стонов. Рабочие ждут от тебя дела… Иди, пиши им! (Горький 1968-76, VI: 395-96).

Твердым шагом вошел крепкий человек с внимательными глазами и несколько ленивыми или осторожными движениями.

– Мартын! – закричал Гапон, бросаясь к нему. – Садись, пиши! Надо скорей, скорей!

Через несколько минут Мартын, сидя на диване у стола, писал не торопясь, а Гапон, шагая по комнате, разбрасывая руки, выкрикивал:

– Братья, спаянные кровью! Так и пиши: спаянные кровью, да! У нас нет больше царя! – он остановился, спрашивая: – У нас или у вас? Пиши: у вас.

– Больше – лишнее слово, – пробормотал писавший, не поднимая головы.