Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

Гумилевы купили в Царском Селе новый дом, а старый, совсем уж ветхий, сдали в аренду. Двухэтажный, увитый диким виноградом, этот дом привлекал всех особым уютом. В комнатах было тепло даже в морозы, старый паркет поскрипывал, в застекленной столовой пышно цвели кусты азалий, вереница комнат, и почти в каждой — диваны с мягкими подушками и полки с томами до потолка. В библиотеке запах старых книг, духов, пыли, хорошего табака. К созданию этого уюта Анна не имела никакого отношения. Устройством жилища в основном занималась мать Николая Степановича. Анне же, совершенно равнодушной к бытовым проблемам, удавалось пройти чуждой тенью по всем домам, в которых ей приходилось жить.

Свою комнату, в которой Гумилев планировал проводить заседания «Цеха поэтов», он украсил трофеями путешествий, весьма выразительными. Анна, всех этих жутких масок, перьев, тесаков и страшных сверкающих ножей не терпевшая, тоскливо оглядела новый кабинет мужа.

— Тебе удалось и здесь сохранить свой мир. Варварская экзотика. Выдолбленного каноэ с веслом не хватает.

— А вот это тебе как? — Довольный декором, Николай погладил бивень слона, вмонтированный в отделку камина.

— Это впечатляет. Фаллическая символика тебе к лицу. Бивень, нос, фаллос — предметы одного ряда. По крайней мере, как болтают, по величине. — Смягчая резкость шутки, Анна обняла мужа за плечи. — Наверно, я слегка тебе завидую. Ведь сама даже ни на минуту не задумалась над тем, как украсить свою комнату. Была бы бумага и чернила.

— Так это у вас, душа моя, дух бродяжничества и перемены мест. А я, выходит, — существо оседлое, о жилище своем пекущееся.

(Анна и Николай все еще использовали обращение на «вы» в ходе «официальных» бесед. Интимное «ты» означало у них разрядку напряженности.)

— Чего же ты ждал от приморской девчонки? Я же почти цыганка! Хочешь, погадаю?

Николай спрятал руку за спину:

— Боюсь предсказаний.

— А сам все время каркаешь про свою раннюю гибель на чужбине — юные маги в пурпуровых хитонах и прочие оперные декорации.

Николай потемнел. Насмешка Анны больно задела его. Главное — не подавать вида. Он резко протянул ей левую ладонь:

— Гляньте, ворожея ненаглядная. Может, счастливые перемены в браке увидите. Бывает ведь, что новые линии появляются? И согласитесь: «пурпуровый хитон» — это красиво.

— По мне уж лучше «юные маги». Но если честно — созданная тобой картина впечатляет. Я просто вредничаю.

Анна взяла его руку. Она уже гадала ему несколько раз. И каждый раз врала, да еще внушала себе, что придумывает в хиромантии больше, чем знает на самом деле. Линия жизни Николая обрывалась почти в центре ладони. Резко, словно ее стерли. Смерть в тридцать лет. Вначале дрожала, отпуская его в эти чертовы странствия, а свекровь шепнула: «Да не бойся, мы, Гумилевы, от пуль заговоренные». Так она и стала думать, а Николаю про обрыв линии жизни не говорила.

Николай не раз бывал у африканских колдунов с целью прояснения будущего — огонь черный жгли, в бубны били, кровь орла по воде пускали туземные умельцы. И молчали. На разрисованном темном лице никаких эмоций. Руки к небу воздевали, завывали волком. Переводчик говорил:

— Ты, господин, молиться духам своим должен. Много молиться. Духи против тебя сильные идут. Кровь голубя в полнолуние пить надо.

Он согласно кивал, руки складывал лодочкой — непременно, мол. Но сейчас ладонь Анне протянул с вызовом: над стихами его надсмехается, себя ясновидицей выставляет, а слова из нее лишнего не вытащишь. Вот и сейчас лишь глянула на руку мужа, пожала плечами и отвернулась:

— Ничего нового. Сынок умный вырастет. Жена — ветреная. Но не одна. И детишек еще — куча.

— Это я уже слышал. Но индейскую принцессу пока себе не подыскал.

— Далеко ездить не надо. Тут найдешь.

Анна обзавелась яркими подругами. Среди них были постоянные посетительницы «Бродячей собаки» — княжна Саломея Андроникова и Ольга Глебова-Судейкина, танцовщица и актриса профессионального театра — задорная Коломбина кабаре. «Веселый бог» щедро одарил ее. Эта очаровательная, жизнерадостная молодая женщина умела все, что не давалось Анне, — петь, печь, рисовать, мастерить удивительных кукол, расписывать фарфор, быть бесшабашной резвушкой, душой компании. (Анна лидерство подразумевала за собой, потому и уступала «арену» веселушкам, лишь выгодно оттенявшим ее отстраненную загадочность.)

Но самой близкой по-прежнему оставалась Валя Срезневская, бывшая Тюльпанова. Валя вышла за врача и жила теперь в квартире мужа-профессора при больнице.

Анна застала ее за готовкой обеда. Кухня была полна дыма, Валя ловко управлялась со сковородками и кастрюлями, в которых, судя по запаху, варились борщ и компот.

— Вот — обед готовлю. У Вяч Вяча (Вячеслава Вячеславовича) больничное питание жуткое! Вовсе не ресторан. А язва желудка нам не нужна.

Анна загляделась на новый облик раскрасневшейся подруги:

— Какая ты, Валя, все же женственная. Даже фартучек и борщ тебе к лицу. — Она закурила, присела боком на кухонную табуретку — с прямой спиной, нога на ногу, не включаясь в кухонную композицию. — Знаешь, я никогда ничего не готовила Гумилеву. Смешно, да?

— Зато стихи ему писала. Я обычная домохозяйка, а ты известная личность. У тебя столько поклонников, — она закатила глаза, — не пробиться. Литературный вечер в здании Думы на Невском прошел с фурором. Ты в лиловом платье «вся такая эстетная, вся такая изящная», взгляд из-под челки, загадочность, словно фея из другого мира… Мы с Вяч Вячем даже в антрактах к тебе не смогли протиснуться, молодежь стеной окружила богиню. Студенты, курсистки, интеллигентная публика — все с ума посходили. Твоими стихами зачитываются, учат наизусть, декламируют на всяких студенческих вечерах, а молодые поэты стараются тебе подражать! После вечера нам с мужем пришлось плестись домой со своим букетом. Так и не прорвались к «звезде» — куда нам, целая гурьба вышла тебя провожать… — Валя с грохотом сдернула крышку с побежавшего борща, обожглась. — Фу, черт! Сбежал-таки… Теперь плиту мыть.

Упавшая крышка, сделав полукруг, подкатилась прямо к туфельке Анны. Она недовольно отстранилась:

— Вот сейчас начнешь плиту драить, чтобы твоя никчемная подруга совсем от стыдобины зачахла. Давай лучше в твоей комнате посидим, а то я тут себя чувствую лишним человеком, как Печорин на светском рауте.

— Ладно, борщ готов, котлет полная миска. Попробуешь моей стряпни? — Валя достала из буфета тарелки. — Что изволите подавать: борща со сметаной или сразу второе? Салатик, между прочим, из редисочки со сметаной!

Анна поморщилась:

— Ты же знаешь, с аппетитом у меня плохо. Лучше поболтаем под винцо в твоем «будуаре». Нет… Давай и котлету. Без редиски.

В маленькой комнате Вали, декорированной темно-красным бархатом («так теплее»), они уселись, как провалились, в мягкий, глубокий диван. На столике, как всегда на посиделках подруг, присутствовали бутылка вина, печенье, любимые Ахматовой чищеные грецкие орехи. Дымилась и вкусно пахла одинокая котлета, не оставившая Анну равнодушной.