Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

— Вы увлечены, дорогой, сильно увлечены. Как мальчишка! — Она с улыбкой дотронулась до кончика его идеального носа. — А ваша Императрица должна завидовать вашей пассии?

— Что вы, что вы, дорогая! — Он обнял жену, жадно вдыхая запах ее кружев у шеи и каштановых волос. — Вы же знаете, как нежна и сильна моя любовь к вам, Любушка.

— Знаю и не боюсь конкуренток. Ревность — не мое амплуа. Развлечение для горничных. — Она отошла к зеркалу над камином и там, глядя на себя между двух ваз с белыми камелиями, изящным порханием тонких пальцев поправила прическу. — Но все же… Николя… Вы сообразительный мальчик. Разве не понимаете, что как-то надо соблюдать приличия, не на глазах же у всех!

— Вы правы, нам с Анной Андреевной необходимо больше вращаться в обществе, в публичных местах и лучше всего — у нас в доме.

— Но вам предписан свежий воздух! — погрозила она пальцем, сверкнув россыпью бриллиантов. — Прогулки в парке не отменяются.

Ранней осенью на газонах еще зеленела трава, усеянная лоскутной пестротой опавших листьев. Анна была в сером длинном узком пальто. Гордая голова, чеканный профиль. Нимфы на аллеях Царскосельского парка, кажется, поворачивались вслед удивительной паре. Николай Владимирович любовался сходством своей спутницы с нетленными классическими образами.

— Как вы хороши на фоне всего этого спящего великолепия. Бледный мрамор среди красок осени, бессмертие среди радостного, яркого умирания. Вы словно подружка мраморных дев, следящих за нами из-за каждого поворота. Они прекрасны, Анна! — Он сжал ее руку, заглядывая в лицо всей синевой распахнутых глаз.

Она пошла вперед, вслушиваясь в ритм, звучащий внутри, как отдаленная музыка. Стихи, зародившиеся во время этой прогулки, будут написаны тремя годами позже:

— И еще вы похожи на древнее распятие, — заметил Недоброво.

Анна улыбнулась:

— Однажды уже меня сравнил с распятием Гумилев.

— Тогда это лучшая его находка. Ведь он прескверный поэт. Неужели вы, со своим чутьем, не замечаете дурновкусие его декоративности, страсть к дешевой экзотике? Извините, Анна, я не должен был… Уж очень меня злит вымученный манерный ход, называемый акмеизмом… Что это? С чем едят эту навязчивую чепуху? Типично гумилевская претенциозность! — Всегда ровный и несколько чопорный Недоброво разгорячился — Гумилев был ахиллесовой пятой его сдержанности и как муж Анны, и как поэт, и как личность. Едва почувствовав в себе раздражение, Недоброво переходил к разговору о своем кумире — Пушкине. — Интересно, как бы отнесся к акмеизму Александр Сергеевич? Вот вы, Анна Андреевна, — акмеистка, а на самом деле — Пушкианка. Не знаю поэта более близкого по гармоничности и соразмерности Пушкину. — Он запнулся, заметив реакцию Анны. Ее лицо побледнело, на скулах выступили яркие пятна. Губы задрожали:

— Николай Владимирович, уговоримся раз и навсегда. Я знаю: Пушкин — ваш кумир, мера поэтической гармонии. Но и для меня он священен. Сравнивать нас — святотатство. Не будем поминать имени божества всуе.

Недоброво растерялся от ее отповеди и сник:

— Простите меня. Вы тысячу раз правы.

— И хватит об этом. — Анна, проведя элегантную демонстрацию своей скромности, примирительно улыбнулась. Вскоре всем будет известно нетерпимое отношение Ахматовой к любым сравнениям ее стихов с пушкинскими. Она выбрала достойный предмет для преклонения.

— Вы правы, дорогая, есть вещи или явления столь совершенные, что даже приближаться к ним — пошлость.

«Ну это уж слишком!» — подумала Анна и решила сменить тему:

— Расскажите о себе. Можете присочинить что-нибудь.

— Почему вы решили, что мне необходимо приукрашивать свою биографию? Полагаете, под маской аристократа скрывается парвеню?

— Вы так красивы, что мне не хочется инородной ноты. Готова слушать только выдающиеся, идеально гармоничные истории.

— Хорошо. Только запомните — я не умел обманывать даже бонну, запрещавшую открывать глаза после десяти часов. Так и лежал в постели, отчаянно жмурясь, пока в самом деле не засыпал.

— А я любила присочинить. Не полностью меняя предмет, а как бы смещая масштаб и ракурс. Расскажу вам как-нибудь про моего предка хана Ахмата — последнего правителя Золотой Орды.

— Готов слушать немедля!

— Это лучше сделать у камина. Сейчас мои глаза коллекционируют красоту. Осенняя пора…

— Вы рисуете?

— Ни-ни. Никаких талантов, кроме умения «петь» — петь стихами, у меня нет. Я и танцевать-то не могу.

— А я вас научу! Непременно научу. С вашей гибкостью и грацией вы будете украшением танцевального зала.

— Согласна. Но вначале — ваш рассказ. — Она села на деревянные качели, подвешенные к ветвям могучего клена, подняла лицо к небу. — Галки в лазури… И кажется, что весна…

— Так вы все еще хотите слушать?

Она кивнула, слегка раскачиваясь и не отрывая взгляда от кавалера — малейший поворот менял неправдоподобную красоту «фарфорового мальчика».

Вооружившись прутиком, словно указкой, он расхаживал перед Анной.

— Так вот, уважаемая публика, наш род настолько древний, что бояр — моих предков никто и не помнит. Поэтому начну с себя. Учился в харьковской гимназии, где подружился с сыном попечителя Харьковского учебного округа — Борей Анрепом. У меня гордость неимоверная, и цель всегда преследовала тщеславная — выбраться в высшее общество. А Борис Васильевич фон Анреп — представитель древнейшей фамилии, возникшей на скрещении ветвей английской и русской аристократии, — запросто меня в это общество ввел. Благодаря Борису я попал после гимназии в Петербург. И как-то сразу влюбился в первую здешнюю красавицу — Любовь Александровну Ольхину. Вдобавок она оказалась не только интеллигенткой высшего качества, но и весьма богатой невестой. Я перевелся из Харьковского университета в Санкт-Петербургский и окончил его, между прочим, одновременно с Блоком. Борис фон Анреп в это время учился в престижном училище правоведения, затем поступил на четвертый курс юридического факультета Петербургского университета и стал готовиться к званию магистра…

— Простите, Николай! Слишком много Анрепа, даже если он исключительный товарищ. Наверняка скучнейший педант.