Салихат - Наталья Елецкая

Несколько дней я не спала и почти не ела, давала Джаббару лекарства и питье, слушала его дыхание, обтирала прохладной водой. За Рамаданом смотрела Агабаджи, я только кормила его и сразу возвращалась к Джаббару. Первые три дня температура у него будто приклеилась к цифре «39» на градуснике, а потом стала падать.

Сегодня первый день, когда жизнь Джаббара, похоже, вне опасности. Мне наконец-то наступил покой. Больше не буду такой беспечной, не буду думать, что с детьми ничего не случится только потому, что я так хочу. Сколько бы дел у меня ни было, на первом месте все равно дети, ведь я отвечаю за них перед Аллахом и мужем. Я одна была бы виновата.

Я содрогаюсь при мысли о том, что Джаббарик в самом деле мог умереть. Вслушиваясь в его дыхание, любуюсь осунувшимся личиком сына, таким спокойным во сне. Потом иду к колыбельке Рамадана, проверяю, не испачкал ли он пеленки, накрываю одеяльцем. В комнате прохладно, на дворе настоящая осень с дождем и ветром. Надо бы поесть, но страшно оставить детей хоть на минутку одних.

Вдруг входит Агабаджи с подносом. Она ставит его на кровать. На подносе стакан чая и тарелка с курзе.

– Поешь, – говорит она. – Побуду с тобой пока.

Я с жадностью принимаюсь за свой ужин. Курзе с бараниной сочные, жирные, есть их удовольствие. Надо восстанавливать силы, Рамаданчик требует много молока. Агабаджи садится на пол подле кровати, поджав под себя ноги в растоптанных тапочках. Раньше ее присутствие было бы мне в тягость, а теперь я рада, что она тут. У меня так плохо на душе, несмотря на то что Джаббар почти поправился. Хочется поговорить хоть с кем-то, а кроме Расимы-апа и малых детей, во всем доме только Агабаджи и есть.

– Как он? – Агабаджи кивает на матрас, расстеленный на полу, на котором спит Джаббар.

– Хорошо.

– Он поправится.

– Знаю. – Я доедаю курзе и беру новый. – Спасибо, что присмотрела за Рамаданом.

– Ладно, чего там. – Она пожимает плечами. – Когда один из моих заболеет, ты тоже станешь смотреть за остальными.

– Агабаджи… – Я собираюсь с силами, чтобы задать вопрос, который давно вертится у меня на языке. – Ты… ну, это… когда еще рожать будешь?

Ее лицо искажается, и я невольно отворачиваюсь под ее взглядом – в нем столько боли и злобы, что лучше бы я не спрашивала. Но когда Агабаджи начинает говорить, я понимаю: она злится вовсе не на меня, не на мое любопытство.

– Да хоть бы не было их больше, этих детей! Если опять случится девочка, конец мне. – В голосе Агабаджи отчаяние, она теребит пальцами край своей выцветшей юбки и кусает губы. – Дома-то меня отец и пальцем не трогал, веришь, да? А помнишь, что Загид сотворил со мной за Асият? В тот раз мне повезло, что жива осталась. А ну как новая девчонка? Кто за меня вступится, если Джамалутдина-ата дома не окажется? Или убьет меня Загид, или родителям вернет. Не знаю уж, что хуже…

– Уверена, будет мальчик.

– Вот как у тебя так выходит, а? – Губы Агабаджи кривятся плачем. – Один за другим два сына, наверняка и третьего родишь. Я не завидую, нет. Твои мальчики хорошие. Я их люблю, особенно Джаббара. Часто представляю, что он мой. Потом смотрю на дочек и тошно делается, так бы и убила их!

– Ай, что говоришь, побойся Аллаха!

– Скорей бы они выросли. Скорей бы Загид нашел им мужей. Пока они в одном доме со мной, не будет мне покоя. Загид ко мне почти и не приходит, говорит – зачем стану с тобой спать, девчонок одних рожаешь!

– Вот у наших соседей, Абдулазимовых, сперва появились четыре дочки, а потом три сына один за другим. Рожай себе, пока мальчик не появится. Хвала Всевышнему, в достатке живем, мужья деньги в дом носят, дети нужды не знают. Ты молодая, много лет рожать можешь.

– Хорошо тебе говорить. Рамадана родила – не крикнула. А я… как вспомню – ужас берет!

Агабаджи умолкает ненадолго, а потом, нахмурившись, вроде как через силу продолжает:

– Говоришь, мужья деньги приносят? А знаешь, откуда берут они их? Пусть бы мы в бедности жили, да. Я б тогда не боялась, что дочери сиротами могут остаться, а я – вдовой.

Мне делается страшно. Я смотрю на жену Загида, взглядом умоляя не продолжать. Не хочу слышать, что она скажет дальше. Чувствую: все изменится, едва слова выйдут из ее рта. Так бы и зажала себе уши, но не могу даже рукой пошевелить.

– Неужто не хочешь узнать, чем твой муж занимается? – Она недоверчиво щурится.

– Не надо мне знать. Прошу, Агабаджи, молчи! Джамалутдин прибьет…

– Слушай, вот что ты такая, а? – Агабаджи вдруг вскакивает и начинает метаться по комнате из угла в угол, туда-сюда мимо спящих детей. – Ничего знать не хочешь, придумала спокойную жизнь и в нее веришь. Там, за забором-то, столько плохого! Раз мы тут спрятаны, так думаешь, и нет ничего? Надоело мне, что я одна знаю и боюсь. Хочу, чтобы и ты боялась!

– Ну, сядь, – гневно говорю я. – Слышишь, да?

Агабаджи послушно садится. Вид возбужденный, лицо раскраснелось. Она не успокоится, покуда все не расскажет. Лучше уж сразу с этим покончить. Может, ничего страшного и нет, одни ее фантазии. Жена Загида странная, это всем известно.

– Давай говори.

Она испуганно косится на дверь. Встает, подкрадывается к ней, приотворяет и, убедившись, что за ней никого нет, возвращается на место.

– Думаешь, куда они так часто ездят? Вот в те районы, где война идет, и ездят. В леса, в горы. Помогают этим… как их… ну, которые машины взрывают, а в России – метро и остановки транспортные.

– Террористам?

Слово, мерзкое на вкус, как прогорклый кусок жира, слетает с моих губ, я в ужасе прикрываю рот рукой. Я надеюсь, что Агабаджи рассмеется над моим предположением, но она совсем не смеется. Смотрит пристально, и в глазах у нее страх.

– Откуда у Джамалутдина-ата деньги, думаешь? Он и Загид прячут этих бо… – Агабаджи спотыкается о незнакомое слово, – боевиков. И оружие им достают, помогают через границу переходить, и всякое такое… Слышала, что в Буйнакском районе творится? Туда чаще всего они и ездят, да еще Мустафу берут с собой.

– Врешь ты. Этого не может быть.

– Аллахом клянусь. Сама слышала! Летом еще. Помнишь, к Джамалутдину-ата тогда гости приезжали? Ты на сносях была, а Расима-апа хворала сильно, пришлось мне самой на стол подавать. Когда я входила, они сразу замолкали, а как выходила – опять говорили. И вот когда они уже расходиться собирались, будто шайтан в меня вселился… притаилась я за дверью и немножко послушала.

– И что?

– Про Буйнакск говорили, про убитых, и про оружие, и еще Джамалутдин-ата спрашивал, что с Мустафой делать, мол, не нравится тому это все, муллой стать хочет, а кто-то ответил – поздно уже, Мустафа много видел, и вообще, какой из него мулла. Мужчины рассмеялись, а Загид громче всех. Дольше я побоялась под дверью стоять, ушла. Вернулась, только когда гости уехали, и муж позвал убираться.