Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Каждому из четырех психоаналитиков Монро приходилось являться на съемки, чтобы поддерживать ее с помощью психотерапии и приводить в рабочее состояние: Маргарет Хохенберг — на съемках фильма «Автобусная остановка»; Анна Фрейд — «Принц и хористка»; Марианна Крис — «Некоторые любят погорячее»; Гринсон — «Давай займемся любовью», «Неприкаянные» и «Что-то должно рухнуть». Мэрилин говорила своим друзьям, что любит подчиняться. Главное — чтобы кто-то руководил ей, говорил, что надо делать. Она добавляла, что согласилась бы даже на то, чтобы психоаналитик говорил ей, кем ей быть.

Мэрилин разлюбила автомобили, ей больше не хотелось иметь свою машину. Она продала черный «кадиллак» с откидным верхом и сиденьями из красной кожи, подарила черную «тандерберд» Страсбергу, отказалась от белого «кадиллака», который был взят напрокат для съемок «Неприкаянных». Мэрилин попросила Ральфа Робертса отвезти ее к океану. В Уилшире она увидела маленькие домики, беспорядочно рассеянные вокруг. Что-то фальшивое исходило от этого странного места, от этих безликих зданий. Она вспомнила о том, как в первый раз пришла в студию «Фокс» на пробы цветной съемки. Мэрилин осмотрела декорации — улицы и площади, представлявшие все широты и все эпохи, — с виду они казались такими прочными. С трудом убедила себя в нереальности фасадов, с оборотной стороны которых выступал каркас из досок и штукатурки. Все вместе создавало путаницу времени, пространство яркого и правдоподобного сна. Здесь иллюзия была противоположной. Мэрилин подумала, что нужно иметь много фантазии, чтобы поверить в то, что эти декорации из папье-маше — настоящие дома, в которых настоящие люди борются с любовью, жестокостью, властью. На тротуарах не было никого. «В этом городе никто не ходит пешком, кроме меня», — подумала она.

Мэрилин остановила автомобиль и пошла дальше пешком наугад. Свернув налево, к Пико, она некоторое время смотрела с моста, как на скоростной автостраде Санта-Моника машины двигаются в розовом вечернем свете, как вереницы усталых зверей. Словно образы во сне, она угадывала полосы белых фар: пустые, ни на что не смотрящие глаза. Когда сумерки сгустились, она заметила мужчину, стоящего рядом с автозаправочной станцией. Мэрилин прошла мимо него. Хотя она была в черном парике, мужчина, совсем молодой, узнал ее. Ему было бы трудно представить себе Мэрилин Монро, читавшую Достоевского, Мэрилин, которая уже много лет любила беседовать с поэтом и писателем Карлом Сэндбергом и посещала курс литературоведения в Калифорнийском университете, — она была безумно красива и, общаясь с ней, мужчины попадали в узкий промежуток между желанием и безумием. Она была всего лишь телом. Телом, в которое хотелось проникнуть, с надеждой ускользнуть от души, обитавшей в нем.

Мужчина посадил ее в своей коричневый «олдсмобиль» и привез в зеленый одноэтажный домик с облупившейся краской в двух кварталах от пляжа, на улице Венис Бич. Суперба-авеню? Санта-Клара? Милквуд? Сан-Хуан? Какая разница. Хотя нет, надо будет запомнить, ведь завтра она расскажет об этом доктору. «Самое главное — это детали, имена, названия…» А потом, в Венеции ведь была похоронена мать ее матери, Дэлла, которая пыталась задушить ее подушкой, когда она была совсем маленькой. Мэрилин рассказала эту историю своему спасителю. Он даже придумал игру слов: «mother» (мать) — «smother» (душить).

Затем Мэрилин попросила мужчину взять ее сзади, действительно сзади, уточнила она. Он удивился, но увидел в этом дар, ее подарок ему. Она отдавала ему самую интимную часть своего существа, самую тайную часть себя самой. Она легла на живот. Он смазал себя гелем, который она протянула ему, и проник в нее, неподвижную и обжигающую, ненадолго, но сильно и даже с какой-то враждебностью. Откинув рукой волосы, закрывшие ее лицо с левой стороны, он увидел, как она сжимает в правом кулаке утолок смятой простыни, словно мягкую игрушку, как что-то нежное, теплое и душистое. Она мягко потирала ею свой подбородок. Он спросил ее: «Тебе приятно, ты меня чувствуешь?» А потом: «Скажи, я не делаю тебе больно? Хочешь, чтобы я перестал?» Она не ответила ни на один из вопросов и просто молча продолжала тереть простыней губы. Ему пришлось выйти, опечаленному ее печалью. Они расстались, бормоча неловкие благодарности.

На следующий день она рассказала об этом Гринсону.

— Я вижу в вашем рассказе сновидение; это как будто бы не было пережито в действительности. Вы были там, но в то же время это были не вы. На самом деле вы пытались освободиться от власти этого мужчины. Простыня — это то, что мы называем «переходным объектом». У всех нас есть переходные объекты. Больше всего поражает то, как вы все время возвращаетесь к самой себе, словно по кругу. Вы как будто говорили этому мужчине: «Тебе не достанутся мои губы, ты не услышишь мой голос. Ты можешь врываться в мой анус сколько хочешь — это как будто уже не часть меня». Вы знаете, в отличие от рта, который для нас связан с голосом и личностью, анус связан со стыдом, потерей власти над собой, разрушением, ранимостью.

Мэрилин ничего не ответила. Она почувствовала, как по щеке ее скатилось несколько слезинок, и не стала их вытирать.

По мере того как психоанализ двигался вперед и «перенос» становился интенсивным и хаотичным, Мэрилин все больше сближалась с семьей Гринсона. Она всегда держала у своего психоаналитика охлажденную бутылку шампанского «Дом Периньон», чтобы выпить бокал в конце сеанса. Мэрилин регулярно оставалась ужинать с семьей и не отказывалась мыть посуду. Она обожала кухню в мексиканском стиле, в которой собиралась семья, гостиную с облицованными панелями стенами, полками с книгами и произведениями искусства. С балкона ей были видны сад, бассейн и странное дерево, под которым стояла двухметровая полинезийская статуя божества с широкой улыбкой, словно смеющегося над посетителями.

После двадцати пяти лет брака Ральф и Хильди остались верны друг другу и замечательно ладили со своими детьми. Гринсон говорил, что он — бруклинский еврей, женившийся на порядочной швейцарской девушке. Он называл ее «женщина, которая сделала возможным все», а она видела в нем то, чего не хватало ей самой; организованность, в отличие от ее склонности к беспорядку, открытость и гостеприимство, уравновешивающие ее робкую сдержанность.

Джоан исполнился двадцать один год, и она училась в Университете искусств Отис. Она с детства привыкла держаться подальше от пациентов, и ее участие в лечении Мэрилин стало нововведением, которому она обрадовалась, хоть и не понимала его причин. Когда звезда являлась в дом, Джоан ждала ее перед дверью, и Гринсон, часто задерживавшийся после своей лекции в университете, иногда просил дочь погулять с ней. Бывало, Джоан и Мэрилин до или после сеанса прогуливались к водохранилищу, находящемуся неподалеку от виллы. Мэрилин научила Джоан танцевать и краситься, выглядеть более сексуальной. Сын Дэнни, которому было 24 года, изучал медицину в Калифорнийском университете; он все еще жил вместе с родителями и также подружился с Мэрилин. Дэнни был крайне левым активистом, боролся против войны во Вьетнаме и рассуждал с вечерней гостьей о политике. Дети Гринсона понимали, что их отец ведет себя странно для ортодоксального фрейдиста, но он убедил их, что традиционная терапия не была бы эффективна и Мэрилин очень нужен пример крепкой семьи, чтобы суметь в свою очередь создать такую же. Еще он говорил с ними о том, какой очаровательной и ранимой она ему кажется, о том, что только он один может ее спасти. Аналитик надеялся таким образом подарить своей пациентке теплоту и любовь счастливой семьи. Он хотел возместить то, чего ей так недоставало в детстве, устранить ее одиночество. Но, принимая ее в своем доме, он сам старался сделаться реальным в ее глазах, представляясь таким же простым человеком, как и все остальные. Он считал, что пациентки должны видеть, что у аналитика есть эмоции и слабости, но он предоставляет им надежную и постоянную модель, несмотря на собственную уязвимость. Гринсон старался заставить их признать, что человек несовершенен и должен научиться жить в состоянии неопределенности.