Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Как только он заговорил, она прервала его, чтобы сказать, что его слова представляются ей вторжением. Он подождал и затем тихо сказал, что у него было впечатление, что когда она плакала, то соскальзывала в прошлое. Поглаживание стены, возможно, вернуло ей чувство благополучия. Мэрилин ответила:

— Но я почти не замечала, что гладила стену. Мне больше всего понравилась эта ткань на ощупь. Ее текстура. Совсем как мех. Странно — гобелен как будто отвечал мне на своем языке.

— Когда, лежа на диване, испытывая тревогу, — сказал аналитик, — вы почувствовали, поглаживая стену, что мое молчаливое присутствие успокаивает, как присутствие фигуры матери.

— Знаете, я с вами не согласна, — ответила Мэрилин после паузы. — Это может показаться странным, но мне помогло то, что я гладила гобелен, и, вероятно, то, что вы мне не мешали. Это напоминает мне, как в детстве я плакала, засыпая, и прижимала к себе моего любимого игрушечного медвежонка-панду. Я хранила его много лет. У меня даже есть детские фотографии с ним. Конечно, его мех был очень-очень мягким, и хотя со временем он истерся, мне он всегда казался нежным.

Впоследствии ей снились сны, в которых аналитик был среди черных и белых пятен — эти образы они связали с воспоминанием о панде и бороде Гринсона, которую Мэрилин называла его мехом. Гринсон, сам не зная почему, отрастил бороду. Уэкслер смеялся: «Никогда не понимал мужчин, которые отращивают бороду. Если они думают, что с бородой выглядят более мужественно, то ошибаются: они сами не понимают, насколько их подбородок становится похож на половой орган их матери». Гринсон ничего не ответил и посмотрел на него как на сумасшедшего.

Гринсон принимал участие в работе над сценарием «Доктор медицины капитан Ньюман». Он писал Лео Ростену, автору книги; «Мильтон Рудин добился для меня от Юниверсал 12,5 % прав с этого фильма. На меньшее я бы не согласился: как ты знаешь, я на 100 % психиатр этого фильма, и 90 % персонажей — мои бывшие пациенты». В то же время он взял в свои руки подготовку фильма «Что-то должно рухнуть». В ноябре продюсер Дэвид Браун узнал, что его заменил Генри Вайнштейн, первой работой которого была «Ночь нежна». Когда он возмутился, ему объяснили, что это было одним из условий согласия Мэрилин. Гринсон уверял, что, если Брауна сменят на Вайнштейна, он гарантирует пунктуальность звезды и фильм будет закончен в срок. «Не беспокойтесь, она будет делать все, что я захочу», — сказал он. Съемки должны были начаться 9 апреля, и Кьюкор ожидал самого худшего, он был рассержен на то, что Брауна отстранили от должности. То, что новый продюсер знаком с психиатром Мэрилин, ничего не изменит. «Вы считаете, что способны заставить Мэрилин являться на съемки вовремя? Вот что я вам скажу. Даже если вы приклеите кровать Мэрилин вместе с ней самой посреди съемочной площадки и включите софиты, она все равно опоздает к началу съемок!»

По мере того как год близился к концу, процесс психоанализа становился все более интенсивным. Пациентка и аналитик, ставшие друг другу слишком близкими, уже не понимали, кто такие они сами. Мало-помалу психоаналитик и пациентка обменялись комплексами. Мэрилин меньше полагалась на свой внешний облик, чтобы успокаиваться самой и привлекать других. Теперь она стала признавать, что слова тоже могут согревать, превращаться в укрытие, как бы в одежду. Гринсон пришел из мира культуры и языка. Он стал все больше выступать с лекциями и речами, лично предоставляя себя всепоглощающему вниманию публики, которая приходила не для того, чтобы понимать и слышать, но чтобы прикоснуться глазами к выступающему, воспринять его голос. Он все дальше погружался в хитросплетения кино и все больше вкладывал себя в голливудскую фабрику грез. Он уже много лет поддерживал связь с некоторыми студиями, режиссеры или продюсеры которых часто бывали его пациентами, но теперь особенно сблизился с «Фокс». В его архивах была обнаружена следующая запись: «Психоаналитик не хочет, чтобы его принимали за кукловода, но в следующий момент он говорит, что может заставить пациентку делать все, что он скажет. Он определяет сцены, в которых она должна или не должна сниматься, выбирает из отснятых сцен те, которые считает лучшими, и все художественные решения оказываются в его ведении, потому что он наконец получает доступ в монтажную мастерскую».

Примерно в 1976 году Ральф Гринсон начал свою статью, оставшуюся неизданной: «Экран переноса, роли и подлинная идентичность». Во фрейдовских архивах он нашел интересную серию статей о границах психоанализа и любви. Пораженный этим открытием, он делится с Мильтоном Уэкслером:

— Только теперь я понимаю, почему Анна Фрейд не захотела, чтобы снимали фильм о ее отце. Вопрос Мэрилин был не основным. Главным была любовь, та материя, из которой состоит кино.

Уэкслер пожал плечами:

— Подумать только! И тебе потребовалось столько лет, чтобы понять, что страсть — это, прежде всего, представление, актерская игра?

— Я люблю кино, актеры меня трогают, экран завораживает. Ты думаешь, что я хотел стать актером? Нет. На самом деле все куда серьезнее: я хотел бы стать режиссером, делать именно то, что не нужно, что нельзя делать во время лечения. Писать реплики, строить сюжеты, развивать сцены.

— Ты для этого слишком склонен к нарциссизму. Режиссер не появляется на сцене сам…

— Обо всем этом, — перебил его Гринсон, — я собираюсь написать статью, одновременно историческую и теоретическую, — «Почему Фрейд, страстно увлекающийся образами, не любил кино».

— Да брось! Ты говоришь сейчас только о кино. А страсть? А любовь? С Мэрилин ты разве не любовь инсценировал? Ты мне так и не ответил.

— С ней я никогда не занимался ничем сексуальным. Действительно, она поимела меня, и я ее, в определенном смысле. Но кретины, подозревающие, что у меня была с ней любовная и сексуальная связь, не могут этого понять. Ее тело не волновало меня сексуально. Я восхищался им, конечно, но я почти перестал его видеть. Я слышал заключенного глубоко внутри ребенка — я даже не могу сказать «девочку», — ребенка, который всегда боялся заговорить, потому что, пока он молчит, на него никто не рассердится. Я не сплю с детьми.

— Недостаток желания или недостаток любви — что позволило тебе не поддаться соблазну? Процесс психоанализа и отстранение от мира, которое она в нем искала — и нашла, — возможно, были бы менее разрушительны для нее, если бы ты с ней переспал. Может быть, в этом случае вы бы не навредили друг другу до такой степени. И может быть, она еще была бы жива. Я не понимаю. Что тебе позволило пережить, в конечном итоге без больших потерь, вашу страсть — ведь это не назовешь иначе? Ваше кино?

— Извини, продолжим в другой раз. У меня дела.

Гринсон вышел, хлопнув дверью.

Каждый день время последнего сеанса было зарезервировано за Мэрилин. Во второй половине дня ее привозили на холм, где стояла гасиенда. Изящно выйдя из «додж-коронет» модели 1957 года, за рулем которой была Юнис Муррей, Мэрилин шагала по тротуару, обсаженному высокими пальмами, глядя издалека на просторный дом из белого искусственного мрамора, окруженный красивым газоном, с окнами, выходящими с одной стороны на океан, а с другой — на город, расстилающийся вдали, как море, покрытое мелкой зыбью. С улицы она могла разглядеть доктора в его кабинете с деревянными потолочными балками — он сидел в рубашке и галстуке в кожаном кресле, за письменным столом темного дерева, спиной к огромному камину, украшенному мексиканской керамикой.