Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

башку не бери, вроде удобнее, а нельзя, сеть рвешь, как этот, у, гнида. Только в левую. Вот так, понял? А правой за брюшко прихвати. Смелее, не робей — не бабу гладишь. Но и особо не жми, омуль рыба нежная, потроха выдавишь. И спокойно выкручивай. Только спокойно. Видал? И вся наука. — И он, отшвырнув рыбу в ящик, ушел в рубку выровнять отплывший бот.

Иван попробовал. Показалось неудобным, не с руки. С двумя—тремя провозился, а следующая выскочила на удивление легко. Поймал движение, рад, и ячейка цела, и омуль не измят. Вскоре и по скорости с Гаврилой Нилычем сравнялся. И тут... неприятность. Позывы сильные, желудок. Мама родная, что делать? Время жаркое, сеть идет полная, руки нужны, и надо же так некстати. И перетерпеть не получается. Бросил, пошел, скрючившись, к бригадиру. Позор, так, мол, и так, объяснил, приспичило, невмоготу.

Николай, весь при деле, ни насмешки, ни сердца — бросил:

— На нос. В море. Да смотри, держись крепче. Свалишься — угребу.

И, спрыгнув на корму, пошел сам помогать Гавриле Нилычу.

Заваливало рыбой — даже втроем не справлялись. Азиков метался от кормы к рубке и обратно, ставил на холостой, и Пашка с Евдокимычем пережидали, пока не очистятся от рыбы уже выбранные сети. Бригадир снова давал самый малый вперед — и их заваливало снова. Дышали тяжело, шумно. Кто на корточках, кто на коленях. У Ивана затекла спина, ныли от холода руки, похрустывали онемевшие ноги.

— Душегуб! Балдопёр! — зло кричал бригадир. — Сам чинить будешь!

— Буду, Коля, буду, — оправдывался Гаврила Нилыч, весь красный, затравленный, потный, и все равно, как ни старался, рвал ячею.

По неумелости Иван тоже рвал, но много реже, и Азиков на него не шумел, хотя всякий раз, когда раздавался под руками Ивана хруст лопнувшей нити, у бригадира оживали надскульные желваки и страдальчески подрагивали щеки.

— Все, мужики, хана! — возвестил Пашка.

Вынув последнего омуля, Гаврила Нилыч, охнув, повалился навзничь прямо на сырую сеть. Пашка и Евдокимыч, сняв куртки, присели на кормовой палубе.

Перекур.

Азиков развернул бот и поставил напрямки к материковому берегу, правя в ближайшую бухту. Пашка, первым сбросив усталость, подшучивал над Гаврилой Нилычем.

Приподнявшись с сетей, Иван внезапно заметил, что солнце, пока они бились с уловом, выкатилось и зависло над морем, что уже не сырые и стылые сумерки, а крепкое, теплое сочное утро; оба берега просторно высветились, в лиловых волнах резвились игривые отблески-зайчики.

Бот, притормозив, хрустко давя разъезжавшуюся под ним гальку, въехал на берег, гордо задрав нос.

— Перекус, дармоеды, — весело сказал Азиков. — Гаврила! Уснул, старый похабник? Шевелись!

— Момент.

Гаврила Нилыч тотчас привскочил и начал резво налаживать трап. Сбросив лестницу, закрепив ее для устойчивости, забегал по палубе, выуживая из укромных уголков котелок, охапку лучин, топорик, достал обшарпанную хозяйственную сумку с хлебом, перцем и солью. Ржагин, понаблюдав за ним, понял, что для Гаврилы Нилыча наступило время исполнения прямых обязанностей, что рыбак он постольку поскольку, а держат его здесь за повара, и еще, видимо, мальчиком на подхвате.

По очереди сошли по трапу на берег. Бригадир, обняв Ивана за плечи, по-дружески, с неожиданной для него ласковостью, поинтересовался:

— Ну что, заседатель?

— Вы, простите, о чем?

— Глянулось?

— Не то слово.

— Драпать не собираешься?

— Не прогоните, я бы остался.

— До упора?

— Во всяком случае, пока не надоем.

— Понимаешь, земеля, — сказал бригадир серьезно и как бы извиняясь. — Оформить тебя тяжело. По третьему разряду — единицы нет. А выше не могу, не тянешь. Черт тебя знает, не пойму, выйдет из тебя толк или нет.

— Лишнее, бригадир. Я бы юнгой поплавал. Если не возражаешь.

— А башли?

— Зачем?

Азиков удивленно посмотрел на него.

— Пижоним?

— Да нет вроде. Парень я холостой, а богатство — цепи. Мне вот этого, — Иван небрежно показал вокруг, — за глаза.

— Ну-ну, — бригадир снова посмотрел на него, теперь недоверчиво. — Ладно, ползи, отдыхай. Там посмотрим.

Уже потрескивал костерок. Иван подсел к огоньку, наблюдая, как Гаврила Нилыч готовит омуля на рожне. Натерев чесноком и солью, густо посыпав перцем, протыкал с головы и устраивал возле огня, чуть под углом к пламени, в щели между камнями, подперев с боков для надежности увесистыми голышами.

— Гаврила Нилыч. Если нужен, я — пожалуйста.

— Что?.. А... Давай.

И взялся командовать, повелевать — принеси, зачерпни, вылей, поправь, подложи. И столь примитивно груб оказался Гаврила Нилыч в роли начальника, вел себя так неуважительно, низко, что Ржагин, испытав сильнейшее унижение, не донеся котелок с водой, дерзко и раз и навсегда отказался ему помогать.

— А пошли бы вы... со своими приказами.

— Ту-ту, не шуми, ершистый какой, — и маслено заулыбался. — Это я так, для пробы.

— Для пробы? Ну, знаете... За некорректно поставленный эксперимент тоже по шапке дают.

— Ты только не шуми. Приедем домой, я тебя в гости позову. У меня жена гостей любит, особо молоденьких. Блины испечет. Не шуми.

Заиграла музыка. Азиков по-генеральски спускался по трапу с перевешенным через плечо на ремне маленьким транзистором. Улыбаясь, поигрывал плечами в такт веселой любовной песенке, которую, притворно радуясь, исполнял стандартный женский голос. Бригадира смешно ломало и крючило, он постукивал башмаками по качающемуся трапу, весь отзываясь на бодренький мотив.

— Пудрило! — позвал, смеясь, — Готово?

— Сию минуту, Коля, — слащаво-угодливо отозвался Гаврила Нилыч, радуясь тому, что бригадир рад. — Сию минуту. Паш! Подрежь хлеба пока, а?

— Отвали,

— Я сделаю, — сказал Евдокимыч.

— Гаврила! Эй!

— Да, Коля. Что?

— Сбацать не желаешь? Глянь, какая музыка.

— Их, их, их-ха, — с ножом в руках запрыгал, кружась, Гаврила Нилыч. — Гоп, стоп, цоя, кого ковала стоя...

— А ведь врешь, — посмурнел Азиков. — Песню поганишь.

— Ты ж, Коля, сам просил.

— Если умеешь.

— Правда твоя, Коля. Не умею.

— Так учись.

— Чего?

— Учись, говорю. Расчевокался. Чтоб к