Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

скорей сдохну, а не отдам, твердуны вахлатые, помирать буду, а — вот вам, выкуси, тыщу куч и дюлей до туч...

К утру шторм утих.

Они долго искали сети в помутневшем море. Нашли скомканными, спутанными, забитыми рыбой. Полный день, с утра и до позднего вечера, разбирали, латали, чинили.

— Рассказал бы чего, москвич? — попросил Евдокимыч.

— Да ну, — Иван смутился. — Некогда же.

— Как вообще-то сюда залетел? По глупости, что ли?

— Ага! Молодой. Ветер в голове. Чуть на «Комсомолец» не опоздал.

— Вот и давай, — сказал Пашка. — Загни.

— Потом, — упорствовал Ржагин. — Неудобно. Я, значит, ля-ля, а вы за меня вкалывать?

— А ты вяжи и наяривай, — усмехнулся Пашка. — Слабо?

— Такое под силу только профессионалам...

...Бродил по милым улицам Иркутска, любуясь ставенками, резными окошками, красивыми деревянными и каменными домами. Теперь практически у цели, еще бросок, и на Ольхоне, две недели в пути, а впереди еще полтора месяца каникул, уйма времени, которым следует разумно распорядиться.

К вечеру, нагулявшись вдосталь, ткнулся в одну гостиницу, другую, третью, обошел несколько общежитий и всюду встречал либо решительный отказ, либо, как корреспонденту, ему обещали место только с восьми утра, когда начнут разъезжаться этологи (или экологи), собравшиеся здесь на какое-то важное совещание.

Небо над крышами меркло, стремительно надвигалась ночь, и Ржагин, устав в вестибюлях гостиниц состязаться в значительности с учеными, направился в городской парк, решив, что если и не встретит здесь лунной красавицы с иркутской пропиской, просто переночует под звездами на лавочке — всего одну ночь, ничего, не дворянин, когда-нибудь и такое надо испробовать.

Облюбовал скамейку, бросил рюкзак под голову и блаженно растянулся, прикрыв лицо долгоносым козырьком мятой кепчонки.

Однако вскоре заворочался. Жестко, ближе к краю выбита планка, неудобно и ощутимо режет бок — тем не менее, сдвинувшись поближе к прислону, закрыл глаза и стал повторять, внушая: все замечательно, напрягись и усни, все замечательно, лучше не бывает, напрягись и усни. Объявились комары, совсем рядом в кустах завозились осмелевшие «целовальники», и Ржагин, мрачно глядя в сочное звездное небо, начал подумывать, не ошибся ли он, выбрав для ночлега столь обманчиво спокойное место.

— Добрый вечер.

— Здрасьте.

Перед скамейкой вырос милиционер.

— Перебрали, товарищ?

— К сожалению, ни в одном глазу.

— Почему же к сожалению?

— Спьяну я бы уже давно храпака давал.

— Здесь, молодой человек, парк, а не ночлежка, Культурное заведение.

— Я бы культурно уснул.

— Поднимайтесь. Идите домой.

— Видите ли, я приезжий. Иду, шагаю по стране, понимаете? В данный момент объелся свободой и хочу в кутузку. К вам. У вас уютнее. По крайней мере, комаров нет.

— Шагайте в гостиницу.

— Экологи...

— Кто?

— Или этологи. Забито, в общем. Товарищ лейтенант...

— Старшина.

— Я действительно приезжий, но бузотер и хулиган. Отведите меня, пожалуйста, в отделение.

— Кончайте, товариш, ваньку валять. Я вам повторяю, освободите скамейку и уходите.

— На одну ночь, товарищ старшина?

— Документы есть?

— Конечно. За кого вы меня принимаете?

— Идем. В отделении разберемся, что вы за птица.

Ржагин охотно поднялся, вскинул рюкзак, и они пошли по асфальтовой дорожке к выходу, печатая шаг. На Ивана напала веселость, он шел и посмеивался, а потом запел:

Что ж ты отуманилась, зоренька-ясная,

Пала на землю росой...

— Прекратите пение!

— Слушаюсь.

В приемной отделения милиции, освещенной яркой голой лампочкой, висевшей на забрызганном белилами шнуре, лысоватый дежурный, младший лейтенант, что-то писал, сидя за столом, с трудом поспевая выводить крупные буквы и цифры за своим беззвучно шамкающим ртом. Старшина, введя Ржагина, подошел и, сняв фуражку, перегнулся через барьерчик — на затылке у него тоже была полянка, скромное лысое местечко, никакого разговора между милиционерами не произошло. Ржагин огляделся. Слева, в углублении, на истертом кожаном диване неряшливо лежала женщина, отвернувшись лицом к стене. Справа стоял точно такой же диван, может быть, чуть больше потрудившийся на своем веку, этакий ветеран, знавший, несомненно, лучшие времена, некогда украшавший руководящие кабинеты, и посейчас упитанный, основательный, готовый еще послужить, и Ржагина неудержимо потянуло испробовать его старые добрые пружины.

— Я прилягу, с вашего разрешения?

Лейтенант поднял голову.

— Кто?

— Спал в парке, — сказал старшина.

— Гость, — уточнил Ржагин.

— Гостям мы не рады.

— Однако, — кивнул Иван на занятый диван, — дамам вы не отказываете в гостеприимстве.

— Она другое дело. Проспится, будет хныкать.

— Я не буду. Слово.

— Документы проверил? — спросил лейтенант.

Старшина еще раз внимательно оглядел Ржагина и, решив, должно быть, что грех солгать тут невелик, твердо произнес:

— Да. Все в порядке.

— Тогда кой черт привел?

— Чтоб зря не болтался.

— Товарищ, — спокойнее сказал лейтенант. — Ступайте домой.

— Я бы с удовольствием, товарищ лейтенант. Но дома у меня нет.

— Жена вышибла? Ступайте к знакомым, к друзьям, куда хотите.

— Я гость ваш. И прошу приюта.

— Уходите, сказано вам!

Решив, что дело сделано, лейтенант снова уткнулся в свои бумаги, а старшина, перегнувшись через барьерчик и безразлично отсвечивая лысиной, наблюдал, что там пишет начальник; они вели себя так, словно никого, кроме них, в отделении нет.

Быстренько расшнуровав ботинки, Иван на цыпочках, бочком, прошел мимо них и осторожно лег.

— Ты что-о? — оглянувшись, взревел старшина.

— Всего четверть часика.

— Тебе что приказано?

— Домой.

— А ты, шалопай ты этакий?

— Дом мой сегодня здесь. Честное слово, я смертельно устал и умираю, хочу спать. А вы возражаете. Почему-то.

Милиционеры даже оторопели слегка. Старшина первым нашелся — посуровел и произнес:

— Товарищ лейтенант, разреши, я оформлю ему пятнадцать суток.

— Маловато, — сказал Ржагин. — И за что? За то, что мне воля не по карману?

— Я найду, за что.

— Выведи,