Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

— с усталым раздражением сказал лейтенант. — И чтоб я его больше не видел.

— Слыхал? Вставай, парень, пойдем.

— Погуляем и споем?

— Отставить разговорчики!

— Есть. Куда вы меня, на ту же лавочку?

— За дверь.

— Неучтиво, товарищи.

— Хватит болтать.

— Для преступниц у вас все условия. Комфорт и уважение. А для честного человека, которому надоела свобода, шлагбаум.

— Он ненормальный? — встревоженно спросил лейтенант. — Психа приволок?

— Никак нет, — испугался старшина. — Вроде в разуме.

— Вроде.

— Да с понятием он. Придуривается.

— Выведи. Мешает, — сказал лейтенант и вдруг, бросив ручку об стол, сорвался на крик: — Можешь ты хоть это сделать или нет?!

— Ой, — сказал Ржагин, надевая ботинки. — Не выношу, когда из-за меня ссора. Сам уйду. Работайте. У вас дела поважнее. Адьё и будьте счастливы.

И рассерженно вышел.

Достал из рюкзака куртку, нацепил потуже на голову кепку и расстроенно побрел наугад по опустелой, плохо освещенной улице, не сходя на тротуар, прямо посередке ее, держась поистершейся осевой линии.

Прохладно сделалось. Редко где горел в окнах свет, по укромным уголкам разлеглась, затаившись, темнота. Город взяла ночь.

— Эй, звезды! — крикнул Иван, задрав голову. — Ведите меня! Ведите!.. Где она, ваша хваленая свобода?

И тотчас решил: вот переможется до утра и умчит из негостеприимного города, первого города на его пути, отказавшего ему в ночлеге. Его неудержимо клонило в сон, он готов был лечь на асфальте, поперек осевой, если бы не был уверен, что к утру окоченеет (а потом на какого-нибудь ни в чем не повинного водителя заведут дело).

Справа, в глубине двора, мелькнул слабый одинокий фонарь, освещавший лишь верхнюю часть столба, а чуть в стороне от него Ржагин, присмотревшись, заметил огонек сигареты — подвижный, странно прыгающий из стороны в сторону, то затухающий, то разгорающийся вновь. Еще один бедолага, подумал он, ишь как нервничает.

И свернул во двор.

Под тусклым фонарем на чурбачках сидели две девочки того подросткового возраста, который по неграмотности называют трудным, и по очереди, наверняка тайком от родителей, ненасытно и страстно высасывали дым из несчастной папироски, передавая ее из губ в губы. Ржагин очень старался не напугать их, но они все равно напугались. Предложил им московских сигарет, с фильтром, они отказались. От страха у них пропала членораздельная речь, их хватало только на хики, пожимки и преувеличенное жестикулирование. В углу двора Ржагин приметил приоткрытую дверь, ведущую в одноэтажную деревянную пристройку, и, понимая, что они сейчас упорхнут, спешно взялся за дело.

— Девушки, красавицы, я не ухажер. Не шпана и не подзаборная пьянь. Там пол деревянный? Не цемент?.. Это все, что мне нужно. Я тихо. Тише, чем мышка-норушка и лягушка-квакушка. Пару часиков, а? Прикорну, и на рассвете только меня и видели. Гарантирую неприкосновенность. Люди и вещи останутся целы и невредимы. Сроду не воровал и пока не собираюсь. Пустите, а?

— На кухню, что ли?

— В кастрюльный рай? Мечта!

Они зашушукались. Потом, растворив губки, побрызгали чем-то в себя из пульверизатора, посмеялись и убежали. Одна из них, обернувшись, давясь смехом, попрощалась:

— Пока, любовничек!

Однако дверь оставили приотворенной.

Ржагин, дождавшись тишины, вошел и попробовал осмотреться, определить, куда попал. Дворовый фонарь отбрасывал немощные блики, видно было не дальше порога, тем не менее он сообразил, что находится в коммунальной кухне, которая и прихожая одновременно. Пол действительно дощатый. Столы, корыта, ведра — а, пусть, лучшего ему все равно не найти. Осторожно прикрыл за собой изрядно потрудившуюся дверь, снял рюкзак и, встав на четвереньки, тихонько уполз под ближайшую газовую плиту.

«Как хорошо-то, господи. Наконец-то...»

Разбудил его гневливый писк дверной створки.

Близко возле лица его двигались отечные, в выпуклых синих прожилках, ноги в шлепанцах, виднелся край халата веселенькой расцветки. Потоптавшись, женщина отошла к окну и с грохотом полезла в стол. Явилась батарея пустых бутылок. Жмуря левый глаз, она вскидывала бутылки на манер подзорной трубы, подолгу и недоверчиво смотрела внутрь и отставляла, с каждой новой бутылкой все необратимее расстраиваясь. Обернулась и увидела лежащего под плитой Ржагина.

— Здорово, — сказала осипшим голосом. — Не знаешь, берут?

— Берут.

— Забыла, с восьми они? Или с девяти?

— Да когда хотят, тогда и открывают.

— Сволочи.

— Обленились. Князьями заделались.

— Башка гудит.

— Понимаю.

— Нет?

— Откуда? Вчера все выдули.

— И мы. Ты с кем? Не с Клементием, случайно?

— С ним.

— Прохвост. Трешницу задолжал и не отдает. Месяц назад занял. А сам пьет, подлец.

— Увижу, передам, — сказал Ржагин, вылезая.

— Передай. Что ж ты, скажи, свинья, женщину обижаешь. Скажи. А ты кто будешь-то? Что-то я тебя раньше не видала?

— Дальний я. Знакомый.

— Чей?

— Да как вам сказать. Общий.

Ржагин сполоснул под краном руки, лицо. Нацепил на плечи рюкзак.

— Так, хозяюшка. Спасибо за ночлег.

— Что ты? — Она не поняла.

— Вот вам рубль.

— На кой? Ты чего? Ты чей, парень? — Женщина вдруг всполошилась. — За что ты мне деньги суешь?

— Совесть заела, — перестроился Ржагин. — Клементий передал. Думал, зажать. И вот — заела.

— А, — облегченно выдохнула она. — А че ж не все?

— Остальные, сказал, с получки.

— Свинья рогатая. С получки. Скорей снега летошнего дождешься, чем его получки.

— Ну, хозяюшка. Я потопал.

— Мне-то что. Иди.

— Счастливо!

— Привет, привет, — просипела она, пересчитывая бутылки.

Притворив за собой голосистую дверь, Иван, довольный собой, аж припрыгнул — так ему сделалось весело.

Нелениво размялся во дворе и почувствовал, что снова свеж и бодр, и жаден до новых впечатлений.

Вперед! Только вперед! К цели!

На часах половина седьмого. Пасмурно. Утро непривычно жесткое. Ветер обрывает листья с дворовых лип, теребит антенны, провода, погромыхивает разболтанной жестью карнизов. Глянул наверх — небо сумеречное, преддождевое, низкое.

Улицы пустынны и неприютны. И не у кого спросить, как