Улыбка Лизы. Книга 1 - Татьяна Никитина

Перуджино представил Леонардо. Элеонора протянула изящную кисть для поцелуя и, жеманно улыбаясь, проворковала:

– Кто же во Флоренции не знает живописца Леонардо? Наконец-то мы познакомились.

Леонардо коснулся губами нежнейшей кожи, и горьковато-пряный аромат розы, мускуса и ещё чего-то незнакомо-терпкого восхитил его, отозвавшись волной сладкой истомы внизу живота. Воистину красивым мы считаем только то, что доставляет нам удовольствие или обещает его, подумал он и, пробормотав учтивую любезность её красоте, поспешил отойти прочь. Утопая в шёлковых подушках, устроился меж послом из Милана и флорентийским купцом Франческо Балдуччи. Ужин подавали здесь же, в салоне, на низких столиках из черного палисандра. Смуглокожая черноволосая служанка в прозрачной парандже и восточных шальварах, яркая, как цветок гелиотропа, расставила закуски и фрукты. Подали подогретое красное вино с пряностями и куропаток, фаршированных трюфелями. Вкушали оживлённо и много смеялись, беседы вели на всевозможные темы. После ужина музыкант Александро Агрикола играл на лютне, а Элеонора прочла из Петрарки. К полуночи она уединилась с послом в будуаре. Остальные гости покинули гостеприимный дом лишь под утро.

Перуджино рассказал, что Элеонора женщина не бедная, имеющая счёт в банке. Ей покровительствовал сын знатного семейства Салютати, а до оного – испанский посол. Через несколько дней Леонардо опять наведался в дом кортиджаны, захватив с собой серебряную лютню в виде лошадиной головы, изготовил кою собственноручно. Необычная форма оной позволяла извлекать из неё изумительные звуки, а восхитительное пение Леонардо очаровало хозяйку и её гостей.

Узнав, что привело молодого живописца в её дом, Элеонора не могла сдержать слёз, столь неожиданной оказалась его просьба – позволить рисовать с неё образ Богоматери. Наречённая при рождении Агнессой – целомудренной и святой – она назвалась Элеонорой, когда занялась ремеслом кортиджаны. Леонардо долго убеждал её, что нежная прелесть облика, пленившего его в церкви, есть лучшее свидетельство незапятнанности души и светлых помыслов. Вскоре гордая женщина снизошла к просьбе флорентийского рисовальщика.

«Когда ты один, то целиком принадлежишь себе; если с другом, то принадлежишь – лишь наполовину; и чем с большим числом людей ты делишься своим трудом, тем меньше ты принадлежишь себе. Но когда ты один, ты словно раздваиваешься. В тебе говорят то разум, то чувства, то память»5, – записал Леонардо в блокнот и, отложив перо, задумался. Он никогда не оставался один. Рядом всегда был Другой, но он не пытался овладеть мыслями Леонардо и занять его место, а только припоминал картины прежней жизни, обрывки, всплывающие в памяти. Размытые и бледные, как рисунки акварелью, кои делают в Китае на бумаге или пергаменте, так рассказывал ему Зороастр. Леонардо взрослел, а Другой оставался мальчишкой, но ему было ведомо то, что утратила память Леонардо. Про Другого он никому не говорил (уши инквизиции повсюду), а вот про свои видения наяву поделился с другом.

– Ты просто вспоминаешь свою прошлую жизнь, сие бывает, – успокоил его Томмазо. Он двадцать лет провёл на Востоке и много рассказывал о переселении душ:

– Как человек освобождается от старых одежд, так и душа входит в новые тела, оставляя изношенные и бесполезные. Тот, кто родился, обязательно умрёт, а кто умер, примет новое рождение. Получив новое тело, мы забываем о старом, но иногда душа вспоминает прошлое. Со смертью грубого тела ничего не меняется, душа всё помнит.

– Но зачем не всякий помнит свои прошлые жизни?

– Если ум очень привязан к телу и с трудом с ним расстаётся, то и память о прошлой жизни остаётся с ним. Те же, кто думают в момент смерти о Боге и душе, а не о своём теле, сохраняют свою память. Знаешь ли ты историю Махараджи Бхараты? – спросил Томмазо, оторвавшись от работы.

Он кропотливо соединял стеклянные трубки, кои сам выдувал в мастерской, в сообщающуюся сеть, по которой вода сможет поступать в дома или наоборот отводиться, использованная. Леонардо изобразил сие на рисунке, а в ловких руках Томмазо система трубок уже начала работать.

Леонардо любил слушать его рассказы о жизни на Востоке, и Томмазо продолжил:

– Махараджи Бхарата прожил много жизней, но во всех помнил предыдущие. Он был и нищим, и царём, и оленем, но память о прошлой жизни оставалась всегда при нём.

– И он не лишился рассудка? – усмехнулся Леонардо. – А может, память ко всеобщему благу теряется от сильной боли, кою испытывает дитя при своём рождении?

– Не знаю, но, думаю, ты прав, для многих людей забвение прошлой жизни есть подлинное благо. А что, коли в прошлой жизни ты был хищником и раздирал на куски других животных?

– Или шакалом и питался одной падалью. Охота тебе будет об оном помнить? – подхватил Леонардо шутку друга, и оба расхохотались.

– Мне кажется, что в прошлой жизни ты жил в Англии, – неожиданно изрёк Томмазо.

– Отчего же в Англии? – изумился Леонардо.

– А помнишь, ты рассказывал, как помог английским морякам?

Леонардо припомнил, как пару лет назад, будучи в Пизе, заглянув в таверну, услышал разговор моряков с английского судна, кои никак не могли купить четыре бочки кьянти. Из речи иноземцев хозяин таверны разобрал лишь название вина, а посему предлагал кьянти в кувшинах, дабы распить его могли они в таверне. Леонардо вмешался в разговор и разъяснил торговцу пожелание моряков. Сделкой все остались довольны. Тогда Леонардо не придал сему событию значения.

– Разве ты изучал когда-либо английскую речь? – продолжал свою мысль о переселении душ Томмазо. – но, скажи, как же ты тогда понял смысл сказанных слов?

– Возможно, по жестам, – неуверенно предположил Леонардо.

– А я так думаю, ты вспомнил речь, каковую уже знал когда-то, – упорствовал Томмазо. – Скажу более, ты был в Англии врачом, – вдруг заявил он.

– Отчего же врачом? – изумился Леонардо.

– Но ведь более всего на свете ты любишь резать мертвецов по ночам, – расхохотался довольный Томмазо.

Грубоватая шутка друга не обидела Леонардо. Он долго раздумывал над сим разговором. Платон тоже писал, что лёгкие души, не обретшие пороков, превращаются в птиц, а грубые – в холодных устриц. Пифагор утверждал, что он был Эфалидом, сыном бога Гермеса, и получил дар – помнить о том, что было в прошлых рождениях. В следующем рождении он был Евфорбом, которого убил Менелай при осаде Трои. После смерти душа его перешла в Гермотима, а потом он стал делосским рыбаком и по-прежнему всё помнил. А после этой смерти стал Пифагором и сохранил память о своих прошлых рождениях, но Леонардо не исключал, что и Пифагор не чуждался хорошей шутки.

Случайная встреча с Перуджино имела своё продолжение. От Пьетро он узнал, что в Риме требуются живописцы для росписи Сикстинской капеллы, но Сикст Четвёртый выбирал мастеров, полагаясь на рекомендации Лоренцо Медичи. Уже все известные живописцы Флоренции получили приглашения от Папы: и Боттичелли, и Гирландайо, и Поллайоло, и Вероккьо, и сам Перуджино, почитая за честь отправиться в Рим, ведь живописец, как никто иной, нуждается в признании его таланта. Леонардо терпеливо ждал, не веря, что им пренебрегли.