Одесская сага. Троеточие… - Юлия Артюхович (Верба)

– Сам иди!

Людка ткнула костлявым локтем Эдика:

– Ша, герои. Тянем спичку – у кого короткая, тот идет.

Спичек, кстати, было всего две. Выпало Роме. Когда перспективный молодой инженер в обеденный перерыв клеит своему шефу на стекла два кусочка черной бумаги на ПВА, это значит, что он опять повелся на уговоры Людки Канавской, то есть теперь Вербы.

– У тебя цыган в роду не было? Ты же замолаживаешь так, что никто не помнит, как согласился, – шепнул Эдик, душась от хохота, глядя, как Рома подкрадывается к спящему Марковичу.

Рома тем временем положил бумажки на стекла и на цыпочках рванул за свой кульман. Оттуда – красный и вспотевший от волнения – он погрозил кулаком.

Людка хлопнула в ладоши. Начальник дернулся и дико взвыл, размахивая руками. Через секунду, оправившись от ужаса, окончательно проснувшись и сорвав очки, он уже метался среди кульманов:

– Придурки! Выговор! Всем! Каждому! Канавская! Канавская! Я же знаю, что это ты! Ты уволена!

– Что?! – Людка, совершенно серьезная, зашла с выпученными глазами. – Что случилось? Вам приснилось что-то страшное?

– Я не сплю на работе!

– Я просто предположила.

– Это все ты!

– Я что? Я – вот! – Людка приподняла авоську с парой морковок и кочаном капусты. – Я в овощной бегала. Шо вы орете на комсомолку?

– Ой, все! Вы меня до цугундера доведете! У меня аж сердце зашлось! Это все ты, Роман Петрович! На мое место метишь?

– Я – никогда! – пробасил смущенный Рома.

Чертежница Канавская вообще держала в форме и повышенной боевой готовности все конструкторское бюро. Вычерчивая новые узлы и детали и внося правки после испытания опытных образцов, Людка сочиняла новые шкоды. Феномен ее заключался даже не в том, что все соглашались в них участвовать, но что объекты ее шуточек, на удивление, никогда не обижались.

Рома спешил на свидание, нацепил свое пижонское пальто и ушанку, подхватил портфель, полез в карман за перчатками. Промахнулся. Раз, другой, – рука проскальзывала мимо накладного кармана клапана. «Ладно, потом достану перчатки, – подумал, – не Чукотка, главное успеть на остановку, а то потом жди полчаса следующего».

Что оба кармана качественно намертво зашиты через верх, он обнаружит уже в трамвае, когда попытается достать три копейки за проезд.

– Канава… Зараза…

– Господи, что это? Яичная скорлупа? Она же тут в прошлый раз была! Фу, я не хочу туда больше ничего класть. Там же можно уколоться и ботулизм подцепить или оспу! Ой! и бутерброд старый…

– Танька, не ворчи. Может, Эдик бактериологическое оружие тестирует, ничего не выбрасывай! Положи под скорлупу, как в прошлый раз. А бутерброд с чем, кстати?

– Да вроде с сыром, но надкусанный.

– Не, надкусанный, не хочу. Суй смело, поглубже. У него там двадцать тысяч лье под газеткой…

Эдик, он же Эдуард Самуилович, никогда не отличался особой чистоплотностью, несмотря на старания жены.

Тридцатилетний серьезный семейный тишайший Эдик регулярно на дне своего бескрайнего портфеля уносил с завода пробные чугунные заготовки и болванки. Дотащив лишние пять-семь килограмм к себе на Фонтан с Балковской, он, беззвучно матерясь, вез их утром обратно, потому что выкинуть стратегическую деталь в единственном экземпляре было нельзя.

Однажды, отмечая всем КБ канун Первомая и заодно день рождения чертежницы Тани, после пары рюмок Маркович, прищурившись, осмотрел Людку:

– Деточка, а как твоя фамилия по маме?

– Косько.

– А дальше?

– Что дальше?

– Дальше по маме?

– По матери то другое, по бабке – Беззуб.

– Да ты же нашенькая.

– Леонид Маркович, я, конечно, не возражаю, если это поможет с прогрессивкой, но у меня там намешаны немцы, поляки, белорусы, казаки, а мама вообще украинка…

– Значит, ты – Людмила Йосифовна Канавская, а моя мама Раиса Йосифовна Полонская. И ты утверждаешь, что не еврейка, а махровая украинка? Хорошо, – Леонид Маркович поднял руки, как будто сдавался, – да ради бога. Всем так и рассказывай.

– А вы, Леонид Маркович? – Людка уже расплылась в иезуитской улыбке: – Случаем, не из семьи каховского раввина? Как там: «Прощай, уехала. Гражданка Иванова»?..

– Типун тебе на язык! – беззлобно бросил Леонид Маркович. – Иди уже, мишигинер, тебя уже ждут не дождутся.

На следующий день после праздничной демонстрации все засядут в кафе, которое негласно называлось «У бабы Ути». Там можно было сьесть булочку и выпить кофе с молоком или чай. И там сильнее всего пахло почти настоящим кофе. Конечно, с молоком – его черпали из громадного чана. Настоящий кофе без молока был только в баре гостиницы для интуристов.

– Эдик, открой портфель. Там документов нет?

– Нет. Что ты хочешь, Канавская?

Людка с невозмутимым видом опустила в портфель большой и уже почти пустой заварочный чайник.

– Закрывай.

– Ты что? С ума сошла? Нас же сейчас поймают! Вон уборщица на нас косится!

– Она косится потому, что ты половину рогалика на пол раскрошил. Не поймают. Смотри, народу сколько сегодня. Выходи, а я еще пять минут посижу.

– А чайник?

– А чайник помой и принеси в понедельник – сколько можно в обед чай в баночке запаривать? Да не нервничай. Ты вон детали военные в портфеле этом через день выносил, и никто не нашел, а тут какой-то жалкий заварочник…

Восьмое марта на Мельницкой началось таки празднично. После утренней мимозы от Вербы женщины организовали раннее застолье в гостиной, по совместительству комнате Люды и Толика. Как только на накрахмаленной белой льняной скатерти выставили все пять салатов и холодец, выплыла Евгения Ивановна в парадном вельветовом халате с успевшим пропитаться за ночь наполеоном. Нила и Люда быстро нарезали мясо, сало, колбасу и присели праздновать. Пава Собаев устроился, как обычно, во главе стола на любимом стуле, поджав ногу под себя, и поднял бокал:

– Ну, бабы, за ваш день!

– Павочка, закусывай, вот, бери яичко фаршированное, – уговаривала Нила.

Пава по праздникам обычно перебирал свою ежедневную порцию и мог буянить. На грани «белки» он громко всех обвинял и подозревал. Без рукоприкладства уже, но с долгой площадной руганью – ни унять, ни заткнуть, ни спать положить. Вот и сегодня – не успевший протрезветь с вечера и добросивший на вчерашние дрожжи, Пава после третьей рюмки тяжело засопел, обводя мутным взглядом стол.

– Надоели, падлы, – он швырнул вилку на тарелку и пошаркал в свою комнату.

Когда он бахнул тяжелой дверью гостиной, Людка криво улыбнулась: