Миграции - Шарлотта Макконахи

class="empty-line"/>

— Алло?

— Привет.

Я долго слушаю его дыхание.

— Ты где? — спрашивает он; голос очень усталый.

— В Тронхейме.

Краткая пауза, чтобы осмыслить, приноровиться. Я слишком многого от него хочу. Изнуряю его.

— А почему в Тронхейме?

— Потому что я была в Осло, но из-за огней города там не видно северного сияния.

— А ты его отыскала? И какое оно?

— Я на него как раз смотрю с балкона. Совершенно изумительная вещь, Найл. Тебе бы понравилось.

— С чьего балкона?

— Знакомых.

— Там безопасно?

— Ага.

— С чьего балкона? Можешь прислать мне в сообщении имена и адрес?

— Супругов, с которыми я познакомилась за ужином, Анны и Кая, скоро пришлю.

— У тебя денег достаточно?

— Ага.

— Ты когда домой вернешься?

— Скоро.

Короткая пауза. Я сползаю на пол, скользя спиной по стене. В небе пляшут зеленые и алые сполохи. Я чувствую его даже в телефоне: это ошеломительное чувство, будто можно до него дотронуться, ощутить его дыхание на щеке, вдохнуть его запах. От этого кружится голова: от его близости и ужаса его отсутствия.

— Милый, здесь одиноко, — произношу я, и слезы струятся по лицу.

— Милая, здесь одиноко, — произносит Найл.

— Не вешай трубку.

— Не повешу.

Мы не разъединяемся очень долго.

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Меня оставляют в кровати, обложив грелками ноги. Какая-то часть моей души испытывает неловкость, но то существо, в которое я сейчас превратилась, хочет одного: покоя.

Только покой, когда он до тебя добрался, — тот еще зверь. Просто замечательный зверь, пока ты его не заведешь и он на тебя не накинется.

Я встаю, все суставы ноют; крик в голове, я бегу по коридору к лестнице, а потом снова наружу, несмотря на холод, я его все равно не чувствую, шагаю по мысу и сажусь там, где мне видно буйную Атлантику, и возвращаюсь к первым дням с тобой, мой милый, как возвращаюсь и всегда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

14

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Начинается как щекотка, заползает все глубже под кожу, превращается в зуд, царапанье, удушье; в конце я могу лишь выкашливать перышко за перышком, порождения моего собственного тела, я задыхаюсь, воздуха нет совсем…

— Фрэнни!

Что-то лежит сверху, придавливает меня к земле, — господи, это чье-то тело…

Муж пригвоздил меня к постели. Я дергаюсь, мне невыносимы неожиданная скованность рук и ног, беспомощность.

Найл тут же поднимается, вскидывает руки.

— Тихо. Все хорошо.

— Ты что делаешь?

— Фрэнни… я проснулся, потому что ты пыталась меня задушить.

Я гляжу на него, пытаясь выровнять дыхание.

— Нет… Я задыхалась…

Глаза его широко раскрыты.

— Ты пыталась меня задушить.

Внутри крючится ужас. Я никогда еще не спала рядом с другим человеком, не просыпалась рядом с чужим телом. Вчера вечером мы поженились. Сегодня утром я попыталась его убить.

Я копошусь, запутавшись в простыне, потом бегу в туалет и успеваю — рвет меня уже там. Найл идет следом, пытается отвести в сторону мои волосы, я отбрасываю его руку: не хочу, чтобы меня трогали, мне слишком стыдно. Закончив, прополаскиваю рот. Не в силах поднять глаза.

— Прости меня. Я — лунатик. Хожу во сне. Иногда еще всякое бывает. Нужно было предупредить.

Он пытается осмыслить.

— Ясно. Хорошо. Блин. — Короткий смешок. — Мне вроде полегчало.

— Полегчало?

— Я уж подумал — ты всерьез пожалела о вчерашнем.

Голос его звучит настолько сухо, что у меня и самой с губ готов сорваться смех.

— Это я во сне.

— Ну и кошмар тебе, видимо, снился.

— Я его даже и не помню.

— Ты сказала, что задыхалась.

Царапанье во рту и в легких — я содрогаюсь, по мере сил блокирую воспоминание.

— Ты часто видишь во сне, что тебя душат?

— Нет. — Солгав, я прохожу мимо него на кухню. Все содержимое желудка улетело в фановую трубу, я дико голодна. Квартира у него без изысков и слишком современная, на мой вкус, но мы вчера уже договорились, что поищем другую, которая подойдет нам обоим.

Я шарю по холодильнику, но там только суперполезные злаки и зерна, а мне нужно что-нибудь жирное, что бы впитало выпитый нами накануне алкоголь.

— Пойдем съедим что-нибудь жареное?

— То есть для тебя это действительно так, ничего особенного? — интересуется он. — Меня теперь каждую ночь будут душить? А чего мне еще ждать? Ты будешь сбегать из дома? Это опасно?

Впервые с момента пробуждения мне удается заставить себя взглянуть ему в лицо. И вот опять, он пригвоздил меня к постели, каждая мышца у него сильнее, чем у меня, в глазах изумление и решимость — неужели и я выглядела также, когда он проснулся и увидел то же самое?

— Этого больше не повторится, — говорю я. — Обещаю тебе. Есть лекарство, которое я могу принять.

Еще одна ложь. Никакие лекарства не помогают. Но я не хочу, чтобы он боялся — меня или за меня. Не хочу, чтобы он смотрел вот так, чувствовал то, что чувствовала я, когда проснулась, раздавленная его руками.

Еще три ночи проходят так же — вернее, душить я его не душу, но мечусь по постели, расхаживаю по квартире, громлю кухонные шкафы. Найл страшно боится, что я покалечусь. Я не признаюсь ему в том, что сейчас все это происходит чаще обычного, потому что я никогда еще настолько не отрывалась от реальности: я в чужой квартире с незнакомцем. Вместо этого прошу помочь мне убрать из его спальни все острые предметы и лишнюю мебель, прошу врезать замок изнутри — пусть хранит ключ там, где я его не найду.

Я ему не говорю, что все это сильно действует мне на нервы.

Я ему не говорю, что, когда я сегодня вечером пыталась заснуть, стены смыкались, потолок падал, мне хотелось вышибить дверь или высадить окно и свалить на хрен из этой квартиры, из этого города и даже из этой проклятой страны. Ничего этого я ему не рассказываю, просто привязываю запястья к спинке кровати, потому что не хочу задушить своего несчастного мужа во сне.

— Что сегодня будем делать?

Найл освобождает мои запястья, чтобы я могла повернуться к нему лицом.

— Тебе разве не нужно работать?

— А смысл? — говорит он. — Ничего от этого не меняется.

Мне странно это от него слышать, хотя и непонятно почему: в конце концов, меланхолия — обратная сторона всякой страсти. Вместо того чтобы напомнить: в том, чтобы учить других, всегда есть смысл, я его целую. Мы предаемся любви в утреннем свете, но меня сковывает