Город Солнца. Сердце мглы - Евгений Рудашевский

– Hold ’im tight!

– Es una barbaridad… ¡Se podría haber hecho una simple incisión!

– Tishe, tishe.

– Tight!

– Mam, derzhi nogu!

– Eshhyo chut’-chut’!

Марден до предела оттянул кожу на Диминой лодыжке. Казалось, рыболовный крючок порвёт её уродливым шрамом. Проводник замер. Правой рукой поднял нож. Дима отдал последние силы на сопротивление. Дрожал. С ним дрожало всё вокруг. И Марден дёрнул рукой – резким движением срезал оттянутую кожу. Крючок отскочил с окровавленным лоскутом.

– ¡Dámelo! – скомандовал Марден.

Дима, ошеломлённый, оглушённый, вывернутый наизнанку, отчаянно втягивал воздух через пальцы чужой руки. Воздух наполнял лёгкие, раздувал грудь, но Дима не мог остановиться – вдыхал глубже, и вдох был бесконечным.

Мальчишка откуда-то из темноты за границами белого света фонариков передал проводнику мачете с раскалённым наконечником. Когда оно с шипением опустилось на кровоточащую зияющую рану на Диминой лодыжке, боль захлестнула без остатка. Дима выструнился. Ни Максим, ни Аня не смогли его удержать. И Дима продолжал подниматься выше и выше. Его затягивало под плетёный полог леса, тащило через сучья и листья, а потом выпростало из влажных крон навстречу чёрным разливам неба. Исчез весь мир, а с ним исчез Дима.

Прекрасный день! Илья Абрамович наслаждался последними часами отдыха, ждал задуманного Скоробогатовым представления – с утра организовал необходимые декорации, желая не только услужить Аркадию Ивановичу, но и отвлечь суеверных агуаруна от найденных ими костей. Индейцы вчера наткнулись на перенесённые от святилища безымянные останки. Нужно было всё-таки побросать их в реку.

Жужжание и стрекот насекомых заполнили воздух удушающим гулом. Москиты в солнечную погоду волнами штурмовали людей, однако Илья Абрамович позволил себе раздеться по пояс. Устал от одолевшей его потницы. Пузырьки с липкой жидкостью поразили его тело, несмотря на ухищрения доктора Муньоса и юного Мехии. Стоило жжению прекратиться в одном месте, как оно усиливалось в другом. И места были неудобные, срамные: в паху, в складке между ягодицами и в подмышках, где сыпь срослась в мокнущую корку – она трескалась и сочилась от резких движений.

Илья Абрамович, сидя за складным столиком, старался не прижимать локти к бокам, а рядом стояли Орошпа и Тарири из кандоши – не переставая обмахивали Егорова сплетёнными из пальмовых листьев опахалами: отгоняли кровососущих гадов, баламутили насыщенный испарениями воздух, отчего дышать было чуть легче, и к тому же прикрывали его спину от неожиданно крепкого солнца. Разве не прелесть? Егоров готовился к позднему завтраку. Баникантха оттёр пластиковую столешницу от застарелых пятен, выковырял из-под алюминиевой окантовки сухарные крошки и расплодившихся там червячков, а теперь спешил от полевой кухни с мисками. Нёс Илье Абрамовичу чудесного тапира с чёрной фасолью и лепёшками из маниоковой крупы. Егоров в предвкушении глотал слюну. Радовался своему аппетиту. Агуаруна знали толк в местной живности. Называли тапира «sachavaca» – дикой коровой. Его мясо в самом деле напоминало говядину; из такого можно сделать вполне сносный гамбургер, весь секрет в том, чтобы правильно его приготовить.

Прежде удавалось лишь зажарить нашинкованное филе тапира на его собственном жиру. Хинес Эрнандес перемешивал филе с кусочками батата, добавлял малость тимьяна из особых запасов Ильи Абрамовича. Получался в меру приятный вкус. Теперь же агуаруна, не подпуская к мясу никого из метисов, с благословения Егорова взялись лично приготовить две тяжёлые, каждая не меньше десяти килограммов, ноги тапира. Завернули их в простыни свежих листьев, насадили на деревянные колья и поставили томиться возле костра. Приправ не потребовалось. Листья уберегли мясо от горечи кострового дыма, защитили от личинок, жучков и прочей пакости, заодно сообщили ему свой чуть пряный аромат и, конечно, не позволили пролиться мясному соку. Мясо томилось более двух суток. Когда же вчера вечером легло под вилку и нож Ильи Абрамовича, оказалось восхитительно нежным. Такое не грех подать в ресторане, содрав по пятьдесят евро за каждые сто граммов.

Возможность приготовить тапира – не единственное достижение экспедиции за дни вынужденного простоя. Позавчера проявил себя Покачалов. Ранее Артуро и Сальников на пару разобрались с истуканами – убедили Аркадия Ивановича и Илью Абрамовича, что сосредоточиться нужно на третьем из них, символизировавшем сердце мглы. Теперь Никита справился с последней частью головоломки – понял, как использовать святилище. По его словам, святилище, в сущности, являлось числительным камнем. Такими в древности пользовались по обе стороны океана.

В Старом Свете камень был плоским и, соответственно, одноярусным. Его поверхность делили на разноразмерные ячейки. Положи зёрнышко в малую квадратную ячейку – получишь, например, двойку. Положи в большую продолговатую – получишь четвёрку или, скажем, десятку. Своего рода счёты, удобные и наглядные. В Новом Свете, на севере Перу и в Эквадоре, камень вырезали по-другому. К основному ярусу пристраивали несколько дополнительных ярусов – в случае с загадочным кубом-святилищем речь шла о двух башенках, расположенных в углах по диагонали и увенчанных отдельными метровыми ячейками. В южноамериканском числительном камне значение каждого зёрнышка – или боба, или камушка, используй что душе угодно – изменялось не только при перемещении из ячейки в ячейку на одной плоскости, то есть по горизонтали, но и при перемещении в высоту, то есть по вертикали. Значит, положи зёрнышко на одну из башенок – и получишь новое, большее число.

Числительные камни обычно не выделялись размерами. Их переносили с места на место, использовали в городах и селениях. Особой популярностью они не пользовались, в годы инков лишь временами заменяли кипу, узловой счёт. Куб-святилище – увеличенная модель, тщательно отшлифованная, однако выполненная неточно: и ярусов на башенках должно быть два вместо одного, и ячеек на основной плоскости маловато. Это несоответствие заставило Покачалова усомниться в первоначальной догадке.

На святилище лежали два базальтовых шара – в центральной ячейке и в малой квадратной ячейке по соседству. Башенки пустовали. Покачалов предположил, что тут зашифровано конкретное число. Тройка или шестёрка. Не мог определить точное число до тех пор, пока не вспомнил, что, в отличие от Старого Света, где использовалась десятичная система – по количеству пальцев на руках, – в Новом Свете использовалась двенадцатеричная, то есть счёт дюжинами – по количеству суставов. Индейцы не зажимали пальцы, а большим пальцем прикасались к внутренней стороне фаланг четырёх других пальцев. По три фаланги на палец превращались в дюжину. Покачалов на память восстановил схему полноценного числительного камня. В Перу их применяли не везде из-за сложностей при подсчёте больших чисел, они почти не видоизменялись, и особого разнообразия в распределении ячеек не было. Далее Никита без особых затруднений разобрался и с ущербным макетом – кубом святилища: определил, что большая центральная ячейка равнялась тройке, а малая квадратная – единице.